— А по-моему, если выехать в половине седьмого, то времени будет предостаточно.
Добродетель протестует слабым голосом:
— Но мы же договаривались…
Искуситель чувствует свою силу.
— Договор для человека или человек для договора? — толкует он Писание на свой лад. — А потом, вы же всю гостиницу поднимете на ноги; подумайте о несчастной прислуге.
Добродетель шепчет едва слышно:
— Но ведь здесь все встают рано.
— Если бы их не будили, они бы, бедняги, и не вставали! Скажите: завтрак ровно в половине седьмого, всех это устроит.
Таким образом, Лень удается спрятать под маской Добра, и вы спите до шести, объясняя своей совести, что делаете это исключительно из любви к ближнему, чему она, однако, верить не желает. Были случаи, когда приступы любви к ближнему затягивались до семи.
В той же степени, в какой наши желания не соответствуют нашим возможностям, расстояние, измеренное циркулем по карте, не соответствует расстоянию, отмеренному ногами.
— Десять миль в час, семь часов в пути — семьдесят миль, за день легко отмахаем.
— А подъемы?
— А спуски? Ну ладно, пусть будет восемь миль в час и шестьдесят миль за день. Gott im Himmel!
Хороши мы будем, если не сумеем выдать восемь миль в час! Меньше кажется невозможным — на бумаге.
Но в четыре дня голос Долга гремит уже не так трубно:
— Нет, и разговоров быть не может, надо ехать дальше!
— Да не шуми ты, куда спешить? Прекрасный вид отсюда, как считаешь?
— Очень. Не забывай, до Сан-Блазьена еще двадцать пять миль.
— Сколько?
— Двадцать пять, чуть побольше.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы проехали лишь тридцать пять миль?
— От силы.
— Чушь! Твоя карта врет.
— Сам знаешь, такого быть не может.
— С самого утра мы работаем как заводные.
— Ну, это ты брось. Во-первых, мы выехали только в восемь.
— Без четверти восемь.
— Ну, без четверти восемь. И отдыхали каждые шесть миль.
— Мы останавливались полюбоваться окрестностями. Раз уж приехал посмотреть страну, будь добр, посмотри ее.
— И пришлось брать несколько крутых подъемов.
— И кроме того, сегодня на диво жаркий день.
— Не забудь, до Сан-Блазьена двадцать пять миль, и это все, что я хочу сказать.
— Еще подъемы будут?
— Да, два. И один спуск.
— Мне помнится, ты говорил, что до Сан-Блазьена будет спуск?
— Да, последние десять миль. А всего до Сан-Блазьена двадцать пять.
— Но ведь до Сан-Блазьена не должно быть никаких селений. А это что за деревушка у озера?
— Это не Сан-Блазьен, до него еще далеко. Кончайте, ребята, надо ехать.
— Как бы нам не перестараться. В таких вещах необходима умеренность. Славная деревушка, как она там на карте — Титизее? А воздух там, наверное…
— Я что? Я не против. Вы же сами предложили ехать до Сан-Блазьена.
— На что нам сдался этот Сан-Блазьен? Что на нем, свет клином сошелся? Какой-нибудь паршивенький городишко. А эта Титизее куда приятнее.
— И недалеко.
— Пять миль. Все хором:
— Останавливаемся в Титизее!
Это расхождение теории с практикой Джордж открыл в первый же день, как мы сели за руль.
— По-моему, — сказал Джордж — он ехал на одноместном велосипеде, а мы с Гаррисом на тандеме держались немного впереди, — мы договаривались, что в гору поднимаемся на поезде, а с горы спускаемся на велосипедах.
— Да, — сказал Гаррис, — в общем, так оно и будет. Но ведь не на каждую же гору в Шварцвальде ходят поезда.
— Есть у меня подозрение, что они вообще здесь не ходят, — проворчал Джордж, и на минуту воцарилась тишина.
— Кроме того, — заметил Гаррис, развивая тему, — тебе же самому не захочется ехать только под гору. Это будет нечестно. Любишь кататься, люби и саночки возить.
Опять воцарилась тишина, которую через минуту нарушил уже Джордж.
— Вы, ребята, меня не особо-то жалейте, — сказал Джордж.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Гаррис.
— Я хочу сказать, — ответил Джордж, — что, если нам по пути подвернется поезд, не бойтесь оскорбить меня в лучших чувствах. Лично я готов штурмовать эти горы в поезде, пусть даже это и нечестно. Оставьте уж это на моей совести. Всю неделю я вставал в семь утра, так что за ней небольшой должок. Итак, обо мне не беспокойтесь.
Мы пообещали не забывать этого, и путешествие продолжалось в гробовой тишине, пока ее снова не нарушил Джордж.
— Какой, ты говоришь, у тебя велосипед? — спросил Джордж.
Гаррис ответил. Я забыл, какой он там был марки, но это несущественно.
— Ты уверен? — не отставал Джордж.
— Конечно, уверен, — ответил Гаррис, — а в чем дело?
— Да так, просто тебя надули, — сказал Джордж.
— Как это? — спросил Гаррис.
— На плакатах рекламируется совсем другая машина, — объяснил Джордж. — Один такой рекламный плакат висел на тумбе на Слоун-стрит, он попался мне за день-два до нашего отъезда. На велосипеде именно твоей марки ехал человек, в руках он держал знамя. Он ничего не делал, это и слепому было видно: он просто сидел в седле, и воздух свистел у него в ушах. Велосипед катился сам по себе, и это у него хорошо получалось. Твоя же махина всю работу взвалила на меня. Это негодная лентяйка: если не крутить педали, она и с места не стронется. На твоем месте я бы стал жаловаться.
Если задуматься, то редко какой велосипед выполняет обещания, данные им в рекламе. Из всех плакатов, что я могу вспомнить, лишь один изображал человека, который что-то делал. Но за ним гнался бык. В ситуациях ординарных задача художника — убедить сомневающегося небита в том, что занятие велоспортом сводится к сидению в роскошном седле и быстрому перемещению в желаемом направлении под воздействием невидимых небесных сил.
Обычно на плакатах изображают даму, и тут-то начинает казаться, что никакие водные процедуры не окажут на усталое тело и истомленную душу столь благоприятное воздействие, как езда на велосипеде по пересеченной местности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64