Тогда я купил все образцовые произведения из области юмора и сатиры, когда-либо увидевшие свет, и мужественно одолел их. Они немного омрачили мое настроение, но все же недостаточно. Моя жизнерадостность оказалась необычайно стойкой и не поддавалась никакому воздействию.
В один из субботних вечеров я зазвал к себе уличного певца народных баллад и песен. Он честно заработал свои пять шиллингов. Он исполнил все самое заунывное из английских, шотландских, ирландских и валлийских Песен, подбросив в придачу несколько немецких, которые он пел в переводе. Спустя полтора часа я заметил, что, сам того не сознавая, проделываю в такт его пению веселые танцевальные па. Под аккомпанемент баллады о "старом Робине Грее" у меня получались особенно удачные танцевальные фигуры с замысловатыми выкрутасами левой ногой после каждого куплета.
В конце августа я отправился к редактору и откровенно рассказал ему обо всем.
- Что это с вами стряслось? - сказал он. - Именно такие вещи получались у вас особенно ловко. А вы пробовали взяться за бедную молодую девушку, влюбленную в молодого человека, который уезжает и не возвращается? А она ждет и ждет, и не выходит замуж, и никто не знает, что ее сердце разбито.
- Пробовал, - ответил я, чувствуя легкое раздражение. - Неужели вы думаете, что я не знаю азов своего ремесла?
- Так в чем же дело? - спросил он. - Разве это не годится?
- Никуда не годится, - отрезал я. - Когда отовсюду только и слышатся вопли о неудачной семейной жизни, никто не станет сочувствовать девушке, избежавшей этого несчастья. Ей просто повезло.
- Гм... - задумчиво пробормотал редактор. - А что вы скажете о ребенке, который просит всех не оплакивать его, а потом умирает?
- И правильно делает, - буркнул я. - По крайней мере, избавил родных от лишних хлопот. Вокруг и так слишком много детей. Сколько от них шуму! На одни ботинки денег не напасешься!
Редактор согласился, что у меня действительно неподходящее настроение, чтобы писать трогательный рассказ из детской жизни.
Он спросил, не размышлял ли я о старом холостяке, который в канун рождества рыдает над полуистлевшими любовными письмами. Я ответил, что размышлял и пришел к заключению, что он просто старый идиот.
- Не подойдет ли какой-нибудь собачий сюжет? - продолжал он. Что-нибудь об умирающей собаке? Это все любят.
- Нашли рождественскую тему! - возразил я.
Поговорили мы и о соблазненной девушке, но отказались от нее, - этот сюжет увел бы нас слишком далеко от прямого назначения журнала, являющегося "другом домашнего очага", как сказано в его подзаголовке.
- Что ж, придется вам еще денек-другой поразмыслить, - решил редактор, - мне уж очень не хочется обращаться к Дженксу. Когда он впадает в сентиментальное настроение, он переходит на язык уличного торговца, а наши читательницы не любят сильных выражений.
Я решил пойти попросить совета у одного из моих друзей, весьма известного и любимого писателя, - пожалуй _самого_ известного и любимого из современных писателей. Я очень гордился его дружбой, потому что он действительно был великим человеком. Нельзя, однако, сказать, чтобы он был по-настоящему великим, как те действительно великие люди, которые меньше всего думают о собственном величии. Но великим в общепринятом значении этого слова он бесспорно был. Любая написанная им книга расходилась в количестве ста тысяч экземпляров в течение первой же недели, а каждая его пьеса делала полные сборы пятьсот раз подряд. И о каждом его новом произведении, говорили, что оно умнее, глубже и замечательнее всех предыдущих.
Всюду, где говорят по-английски, его имя не сходило с уст и произносилось с глубоким уважением. Где бы он ни появлялся, его чествовали, превозносили, баловали. Описания его очаровательного дома, его очаровательных изречений и поступков его очаровательной сербы попадались во всех газетах. Шекспир и в половину не был так знаменит в свое время, как этот писатель в наши дни.
К счастью для меня, он был в Лондоне, и, войдя в великолепно обставленный кабинет, я застал его сидящим у окна с послеобеденной сигарой в зубах.
Он и мне предложил сигару из того же ящика. Его сигары слишком хороши, чтобы от них отказываться; он покупает их сотнями и платит полкроны за штуку.
Я взял сигару, закурил и, усевшись напротив него, рассказал о своих переживаниях.
Он не сразу заговорил, и у меня даже мелькнула мысль, что, может быть, он вовсе не слушал меня, как вдруг, продолжая смотреть сквозь открытое окно туда, где солнце, прорвав густую пелену дыма над окраиной города, распахнуло и оставило открытыми врата в небеса, он вынул сигару изо рта и сказал:
- Значит, вам нужен по-настоящему грустный рассказ? Я могу вам помочь. То, что я вам расскажу, не очень длинно, но достаточно печально.
Его голос звучал так сосредоточенно-задумчиво, что всякая реплика была бы неуместна, и я промолчал.
- Это повесть о человеке, который расстался с самим собой, - продолжал он, пристально вглядываясь в угасающий закат, словно читая там свою повесть, - о человеке, который стоял у собственного смертного ложа, наблюдая за своей собственной медленной смертью, и знал, что он стал трупом, что для него все кончено.
Жил когда-то на свете бедный мальчик. Он мало общался с другими детьми. Он любил бродить в одиночку и целыми днями все думал и мечтал. Не потому, что он был угрюм или не любил своих школьных товарищей, нет: внутри него что-то шептало детскому сердцу, что ему предстоит познать более глубокие уроки, чем его сверстникам. И он стремился к уединению, как будто незримая рука уводила его туда, где ничто не мешало ему вдумываться в эти уроки.
1 2 3 4