Две остановки удалось посидеть. Ощупывая содержимое посылки у себя на коленях, я задумалась. Большой круглый предмет, конечно, мог оказаться мячом или тюком, но мне вдруг стало не по себе. В автобусе — давка. Кляня на чем свет стоит свое неуемное воображение, я продержалась до входа на участок.
Захлопнув за собой калитку, подошла к крыльцу, поставила пакет на лавочку и решительно стала копаться в нем, разворачивая тот, из посылки. Больше всего мне не нравилось, что я нащупываю что-то мягкое. Когда это “что-то” оказалось человеческой кистью, все внутри меня замерло в защитной реакции подступающего обморока. Но до того как свалиться на спину в лужу у бочки, я удостоверилась, что внутри пакета лежат две человеческие кисти рук и голова.
Два…
Вообще-то это началось в пятницу. Пятница началась у меня в семь утра. У инспектора Ладушкина в пять тридцать. У моей бабушки Изольды в четыре двадцать. В это время она обычно просыпается, шаркая утепленными шлепанцами (из шкуры козы, мехом внутрь), идет на кухню и ставит чайник. Потом садится в своей комнате в кресло, укутывается в плед и затихает, прислушиваясь. Это ритуал. Она ждет движения или звука из комнаты рядом.
Там ночует дедушка Пит. Мы все его так называем, хотя он не муж моей бабушки, а ее брат. Если дедушка Пит начнет шевелиться (а он уже точно должен быть разбужен шарканьем теплых огромных шлепанцев и приглушенным кашлем, и грохотом от падения крышки металлического чайника в металлическую раковину в кухне, и хлопком крышки помойного ведра, куда бабушка вываливала старую заварку), значит, он собирается встать. Собирается — это еще не значит, что встанет. Он будет суетливо нашаривать ногами свои огромные теплые шлепанцы (из шкуры козы, мехом внутрь), а потом шевелить в них пальцами, медленно проверять, все ли пуговицы на пижаме застегнуты, смотреть в окно, пытаясь воскресить в себе ощущение ожидания нового дня, кашлять, катать языком мокроту во рту, выдвигать ногой в шлепанце плевательницу из-под кровати и долго потом ее рассматривать, вспоминая, что это и зачем.
Бабушка, затаившись, ждет именно этого звука — скрежета металлической плевательницы. Если Пит возьмет ее с пола и плюнет, значит, он встанет, спустится по лестнице на кухню, нальет кипяток из закипевшего чайника в заварочный, забросит туда несколько щепоток трав из разных баночек, помешает серебряной ложечкой, накроет полотенцем, поставит на поднос, приладит к горячему боку чайника две чашки, чтобы они нагрелись по дороге, в одну положит два кусочка сахару и понесет поднос к ней в комнату, а она притворится задремавшей, и Пит будет стоять у кресла, натужно дыша, пока ей не надоест притворяться. Тогда бабушка откроет веселые глаза, страшно удивится и обрадуется, хлопотливо усадит Пита, укроет его ноги, подкатит столик, и они помирятся, как только травяной чай будет разлит.
Но дедушка Пит может задвинуть плевательницу обратно, проглотить свою слизь, вытащить ноги из шлепанцев и лечь опять под одеяло. Это значит, он вспомнил вчерашнюю размолвку, и чувство обиды, и ее хвастливую гордость одиночества, и теперь будет, как в детстве, ждать и молчать.
Утром, открыв глаза, я сразу утыкаюсь в их фотографию на стене, потому что люблю спать на левом боку. Однажды после хорошей вечеринки я проснулась на спине и влипла взглядом в девственно-чистый потолок. Это было ужасно. Спросонья, не обнаружив знакомые силуэты в темно-серых тонах, ограничивающие свое могущество старинной рамкой красного дерева, я испугалась до судорог, решив, что заснула в неизвестном месте. Потому что обычно каждое утро, открыв глаза, я вижу эту парочку — долговязый брат держит на руках свою маленькую сестру, и каждое утро обещаю себе, что обязательно сниму фотографию со стены, но днем я совершенно забываю о ней. Готова поспорить — она становится невидимой днем и вечером, чтобы проявляться судорогой исчезнувшего прошлого и навязывать себя по утрам.
Итак, в эту пятницу дедушка Пит задвинул плевательницу ногой под кровать и лег. Бабушка сама спустилась в кухню, заварила чай и выпила его там, в утреннем сумраке, не включая свет. Инспектор Ладушкин еще спал, бабушка, естественно, даже не подозревала о его существовании, я — тем более, дедушка Пит, как ни странно, единственный из нас, кого существование инспектора Ладушкина уже задело краем плаща его величества случая.
Два года назад у стариков пропал кот, и они, уверенные в обязательной помощи правоохранительных органов, обратились в милицию, невинные и могущественные в этой своей уверенности, чем довели до полного отчаяния младшего тогда лейтенанта Ладушкина, принявшего их заявление. Почти два часа младший лейтенант внушал шестидесятисемилетнему Питеру Грэмсу, что ему совершенно некогда заниматься пропажами животных и заявление он принять не может. “Вы немец?” — “Какая разница, может быть, я литовец, вот, посмотрите мой паспорт”. — “Зачем мне ваш паспорт? Я просто так спросил”. — “Тогда посмотрите паспорт кота, видите, это был кот редкой породы, здесь написано Питер-Клаус-Ницше-фон-Штомбах”. — “Это ваше имя такое?” — “Нет, это имя кота!..” И так далее, и так далее…
В пять тридцать утра в эту пятницу, когда бабушка убедится, что дедушка не собирается вставать, она еще раз заварит чай, нальет его в чашку с двумя кусочками сахара и понесет наверх, а на тумбочке инспектора Ладушкина зазвонит телефон.
Я представляю себе, как дедушка, услышав ее шаги, отворачивается к стене и натягивает одеяло на свой длинный нос. Бабушка не требует внимания, она, отодвинув его очки от края стола, ставит чашку на салфетку, подходит к окну и открывает форточку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18