Он чешет за ухом, вспоминая, где хоронили в девяносто восьмом. Ведет нас напрямую — между памятников, — и через десять минут мы уже стоим у знакомого камня.
— А вы не могли бы это откопать?.. — неуверенно предлагаю я сторожу, у которого от такой просьбы, впрочем, ничего не изменилось в лице.
— Это никак невозможно, — говорит он. — Это только по разрешению прокуратуры.
— Фросик, — просит моя мама, — отойди, нам нужно поговорить.
Что ж, надо признаться, она умеет предлагать деньги, а я — нет. У нее это получается восхитительно отстраненно и даже с некоторой надменностью. У меня — всегда заискивающе.
Через полчаса мы с нею сидели на скамейке у соседней могилки и смотрели, как четверо мужиков в темноте копали землю, сменяясь по двое.
— Что ты ему сказала? — спросила я маму тихонько.
— Что забыла в гробу сберкнижку на предъявителя.
— И все?
— Что мы только посмотрим, закроем крышку и опустим гроб обратно. Так что, смотри внимательно.
— Мама! Это закопали четыре года назад?!
— А зачем ты тогда сюда приехала? А-а-а! Тоже веришь, что любимого можно узнать в любом обличий!
— Хорошая нынче какая осень! — заметил один из отдыхающих копателей, прожигая густой воздух кладбища огоньком сигареты. — Сухая, тихая. Копать — одно удовольствие. Правда, что ли, по тыще каждому отвалите? — перешел он к делу.
— Видите ли… У нас всего три… с половиной, — ответил мама.
— И то дело! — согласился мужик.
К моменту, когда были принесены веревки, вышла полная луна. Осветились ближайшие кресты; ветер вдруг пронесся мимо нас запоздалым гулякой, и опять все стало тихо.
Достали гроб. Я посмотрела на маму и подумала, что совершенно не смогла бы сама ничего предпринять — разве что действительно копала бы саперной лопаткой…
Осторожно и тактично работники вынимали гвозди из крышки, самый старший собирал их в подставленную горсть. Сторож принес две керосиновые лампы.
Подняли крышку, нам еще ничего было не видно, но старший, который собирал гвозди в ладонь, удивленно крякнул.
Гроб оказался совершенно пустой.
Увидев это, я покачнулась назад и села с размаха на землю, отбив копчик.
— Спасибо, — сказала мама, доставая кошелек. — Можете этот ящик закопать обратно.
— Извините, но теперь уже не можем, — развел руками сторож. — На такой случай мы должны подать заявление в управу. Пропажа тела получается!
— Очень хорошо, — кивнула мама. — Заявление — это то, что надо. — И вдруг достала из пакета бутылку коньяку и пластиковые стаканы. — Мы с дочерью хотим выпить по поводу… Помянуть не получается — по поводу внезапно открывшихся обстоятельств. Извините, не могли бы вы составить нам компанию?
— А чего ж не составить? — Старший копальщик аккуратно сложил гвозди горкой на крышке гроба и достал из-за пазухи бутылку водки.
Через полчаса мама, старший копальщик и сторож пели в три голоса: “Выхожу один я на дорогу”. Мама и мне спеть предлагала, но я отказалась: куда нам со свиным рылом да в калашный ряд — сторож и копальщик оказались тенором и баритоном высокой пробы, “два года только как ушли из консерватории”, а мама как раз два года поет в церковном хоре по субботам.
Они пели, а я неприкаянно бродила между могил, глотая слезы, — “и звезда с звездою говори-и-ит!” Анализ всего происходящего я решила отложить до приезда в Москву.
Добравшись до гостиницы, мы почти сутки проспали в номере на огромной двуспальной кровати. “Фросик, не толкайся коленками!..”
Тюльпаны
Урса встречал нас на вокзале. Для меня это был сюрприз.
— Елена Антоновна! — кричал он и размахивал букетом тюльпанов.
И я вспомнила, что так зовут мою маму.
— Елена Антоновна, у вас все хорошо? — Он подхватил сумку из ее руки. Я подозрительно принюхивалась к цветам — взяв Урсу под руку, мама отдала тюльпаны мне.
— Извините, Урса Бенедиктович, но я… Мы с дочерью…
И на том спасибо — решила от меня не отказываться ради условного целомудрия!
— Мы с дочерью не очень хорошо себя чувствуем.
— Вы заболели! — решил угадать Урса.
— Нет, — перешла мама на шепот. — Мы перепили. Вчера. Нет, позавчера? — повернулась мама ко мне.
— Какая разница. Кто-нибудь знает, какое сейчас время года? — спросила я.
— Фросик, ты видишь, что у тебя в руках тюльпаны? Значит — весна!
— Вы дали мне телеграмму, я беспокоился…
— Ты дала ему телеграмму? Зачем? — возмутилась я.
— А вдруг этот Ланский захочет нас убить — тут же, на вокзале? Вдруг он уже знает, что мы видели его пустой гроб?
— Вы видели пустой гроб? — остановился Урса. — То есть в могиле Ланского…
— Никого нет, — закончила я. — Теперь-то вы мне верите? Верите, что он самозванец?
— По крайней мере теперь у нас есть повод для разговора с ним, — кивнул Урса.
— То есть вы — на моей стороне? — решила я расставить все по местам.
— Фло, отстранитесь от понятия врагов и друзей. Вот я стою перед вами — усталый мужчина средних лет…
— Вы так неприлично молоды! — вступила мама.
— Облысевший, исхудавший… Кстати! — Он поднял вверх указательный палец. — За последние дни я поправился на три с половиной килограмма!
— Это голубцы, Урса Венедиктович, — заверила его мама. — Нет! Постойте, а вдруг это у вас опять начинается ожирение из-за ножа?
— Я хотел сказать, — продолжил Урса, — что дело Халея все еще не убрано в архив.
— Где будем говорить с Ланским? — спросила я.
— Приезжайте к нему в квартиру вечером, часам к шести. Я там буду.
— Вы составили список пациентов Киры Ланского в девяностых годах? — поинтересовалась я.
— Собрал кое-что, вам не понравится. Богдан Халеи наблюдался у Ланского почти восемь месяцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95