Берю выгребает массу обеими руками, всей пригоршней, и размазывает по роже корсикашки. Месье Громила в шоке! Он унижен до самых дальних глубин своей души... Берюрье, всегда любивший пошутить, размазывает консервы по щекам своего мучителя, забивает ему нос, набивает в уши, залепляет глаза...
– Кушай, малыш, – приговаривает он. – Ты расходуешь слишком много сил и должен хорошо питаться. Пино, сходи за разбитым зеркалом, которое висит в туалете.
Он подставляет Падовани зеркало, как это делает хороший парикмахер, закончивший добросовестную стрижку...
– Какой симпатичный уркаган, – смеюсь я. – Больше не трогайте, сейчас сделаем снимок на память. Звоню в лабораторию фотографу.
– Бери твою вспышку, – говорю я ему. – Надо сделать семейный портрет.
Меня осенила гениальная идея. Эти крутые парни куда более уязвимы в психологическом плане, нежели в физическом. Горилла начинает беситься.
– Очень смешно! – шипит он.
До прихода фотографа мы его не трогаем. Рыжий Бертран привык ничему не удивляться. Амбал с рожей, вымазанной салом, для него обычный сюжет, не хуже остальных. Он настраивает свой аппарат и делает несколько снимков месье Сокрушителя.
– Быстренько напечатай, – говорю я. – Это пойдет в последний выпуск «Франс суар»... Снимки мне нужны через несколько минут.
– Будет сделано, господин комиссар. Я поигрываю пилочкой для ногтей.
– Ну что, красавчик Падовани, – обращаюсь я к корсиканцу, – мне кажется, весь блатной мир помрет со смеху, увидев твою физию в газете. Хорошо еще, что за убийство тебя отправят на гильотину, а не то тебе пришлось бы эмигрировать...
Он пожимает квадратными плечами и тоном, который хотел бы сделать презрительным, хотя в нем сквозит тревога, шипит:
– Как будто брехаловки станут печатать эту хреноту! Я разражаюсь хохотом.
– Ты что, действительно никогда не видел, чего они печатают на первой странице? «Принц Ранье Монакский дает наследнику слабительное». Или «Брижит Бардо стрижет ногти на ногах возле карусели»!
Я не развиваю тему дальше.
– Я покажу тебе газету. А пока ты можешь рассказать мне об отрезанной голове и взрывающемся письме... Это его тоже потрясает. Он хмурит брови, и вокруг летят крошки консервов.
– Чего?
У него невинный вид ребенка, слопавшего пять кило варенья.
Я закуриваю сигарету. Пино хочет воспользоваться моим огоньком и подставляет свой погасший бычок. Я подношу пламя к его усу.
– Умой этого урода, – прошу я Пинюша. – На него смотреть тошно.
– Я сам займусь этим, – отзывается Берю. Он приносит ведерко воды, выливает его на голову Турку, а затем смятой газетой стирает маску из сала.
– Падовани, – говорю я, когда он вернул себе – чуть не написал «человеческий» – свой обычный вид. – Падовани, нам известно, что именно ты положил человеческую голову в корзину требушатника... Тебя видела девушка по имени Маргарита Матье... Она дала свидетельские показания, и по ее описанию мы поняли, что таинственный расчленитель – это ты... Но у нас не было доказательств... Тогда мы поставили тебе ловушку, в которую ты и попал... Правда, не так, как я рассчитывал, увы! Твоя бомба разнесла Маргариту на куски, но этой посылкой ты выдал себя...
Он перебивает меня:
– Это все туфта! Туфта, слышите? Оставьте вашу брехню для фраеров, меня на это не купишь!.. Я требую адвоката! И немедленно!
– Вот тебе адвокат! – отвечает Берюрье, рассекая ему бровь. – Он назначенный, но все равно хороший.
Я выхожу в соседнюю комнату и звоню в службу, арестовавшую девку Турка.
– Доставьте шлюху в мой кабинет. Немедленно.
– Слушаюсь, господин комиссар.
Увидев свою мочалку, корсикашка поджимает губы. Этого он не ожидал. Девица чувствует себя неуютно и старается избегать взгляда своего громилы. Она думает о том, что произойдет, если однажды они встретятся нос к носу. На улице Сэз начнется большой шухер!
Я подхожу к девице.
– Вы признаете, что по просьбе этого человека отправили вчера из почтового отделения на улице Ла Боэси довольно тяжелый конверт синего цвета? – спрашиваю я ее торжественным тоном.
– Да, – шепчет она.
Я делаю знак двум полицейским, конвоирующим ее. После их ухода наступает гробовая тишина. Я смотрю на Падовани, он на меня. Несмотря на высокомерный вид, в его взгляде читается растерянность. Возвращается Бертран, неся в металлических щипцах два еще влажных снимка.
Он кладет их на мой стол и ждет дальнейших указаний. Я смотрю на фотографии и корчусь от безумного хохота.
– Падо, ты обязательно должен это увидеть! Я подвигаю снимки к нему. Он колеблется, потом, движимый любопытством, смотрит. Его лицо становится белым.
– Очень смешно, – снова шипит он.
Я возвращаю снимки парню из лаборатории.
– О'кей. Сделай мне их побольше. Это для подарков! Бертран исчезает. Я снимаю трубку телефона и набираю номер Ларута.
– Алло! – щебечет телефонистка газеты.
– "Франс суар"? – спрашиваю. – Соедините меня с Ларутом. Это комиссар Сан-Антонио.
Через довольно короткий промежуток времени раздается голос труженика пера. Должно быть, он опять массирует округлости какой-нибудь девки, потому что в трубке слышится кудахтанье.
– Ну что, пополняется ваша коллекция пуговиц от подвязок? – спрашиваю. Он хохочет:
– А, черт, Сан-Антонио... Когда вы позвонили, я держал редкий экземпляр. А как ваше расследование? Продвигается?
– Потихоньку. Заезжайте. У меня для вас есть новости, а главное – фотография, заслуживающая места на первой странице...
– Еду.
Довольный, я кладу трубку на место.
– Ну вот, – говорю я крутому малому, – ситуация выглядит следующим образом. Или ты заговоришь, и я не передам журналисту твой портрет, или будешь молчать, и тогда – хана твоему авторитету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34