Пино и Берюрье сидят на скамейках и клюют носом. Обнаруженные останки лежат на каменном столе, ярко освещенном висящей над ним лампой. С клиентом занимается профессор Буржуа – лысый толстяк в очках. Стоя в метре от секционного стола, я внимательно слежу за его работой, заставляя себя оставаться на ногах.
– Мы могли бы подождать снаружи, – замечает Пинюш голосом чревовещателя.
– Думаешь, коридоры выглядят веселее? – спрашиваю я его.
Берюрье прерывает начавшееся всхрапывание. Чтобы взбодриться, он достает из кармана сосиску, сдувает прилипшие к ней крошки табака и начинает есть без дальнейших церемоний.
Интенсивно жуя голыми деснами, он заявляет:
– Крутые они ребята: кокают мужика прям на вокзале, отрезают у него чайник, и все это на глазах у всех...
Он высказывает то, о чем я думаю. Так что мы гармонично дополняем друг друга.
– Они его убили потому, что он не должен был выйти из вокзала, – рассуждаю я вслух. – А из вокзала он не должен был выйти потому, что снаружи его кто-то ждал... Тогда его взяли в оборот в толпе. Когда люди сходят с поезда, никто ни на кого не обращает внимания...
– Это верно, – соглашается Пинюш.
– Они увели его в глубь зала... Заброшенный киоск они заметили еще до приезда своей жертвы и заранее приоткрыли дверь... Зажав в этом закутке, они его убили.
– Как? – спрашивает Берюрье и издает пронзительный крик, эхом отдающийся в амфитеатре.
– Что с тобой? – Я проглотил веревку от сосиски!
– Очень вовремя! На чем мы остановились? По-прежнему спокойный, Пинюш напоминает:
– Они его убили. Вмешивается профессор Буржуа:
– Этот человек был убит ударом ножа для колки льда в сердце...
– Чистая, быстрая и бесшумная смерть, – говорю я. Присутствующие соглашаются со мной. Берюрье заканчивает проглатывание веревки.
– Значит, так. Они кокнули этого малого и засунули его в будку... Нельзя было допустить, чтобы он вышел из здания вокзала...
На секунду замолчав, он спрашивает, стараясь не шокировать эскулапа:
– Он француз?
– Нет, – отвечаю я, – берюрьянец. Но это не имеет значения. Продолжай свои рассуждения.
Толстяк сбивает шляпу на затылок. На его гениальном лбу мыслителя отпечатался желтый круг.
– До сих пор я все понимаю, – доблестно продолжает этот субпродукт рода человеческого. – Но я никак не могу просечь, на кой они отрубили ему котелок? Ты сам-то это понимаешь?
– Может быть...
– Ну так скажи, мне не терпится узнать...
– Те двое должны были сделать так, чтобы этот тип исчез. Сечешь? Не просто убить, а сделать так, чтобы он бесследно исчез. В данных обстоятельствах они не могли вытащить его целиком... Ты следишь за моей мыслью?
– Да. Тогда они пошли кратчайшим путем: сделали его неузнаваемым, отрезав голову!
– Верно!
Берюрье делает успехи.
Я наклоняюсь над тележкой, в которой сложены малоприятно пахнущие шмотки. Там хорошего покроя костюм из английской ткани. С левого наружного кармана спорота метка известной фирмы. Рубашка американского производства, но это ничего не значит, потому что их можно найти по всему миру (естественно, исключая русские магазины, потому что они за «железным занавесом»).
Ботинок на убитом не было. Наверняка Турок унес их вместе с головой, потому что у него не было времени сдирать с подошвы марку фирмы-изготовителя.
Пинюш заснул... Берюрье же, наоборот раздухарившийся после своей сосиски, как будто обрел второе дыхание.
– Видишь ли, Сан-Антонио, – бормочет эта толстая куча различных химических комбинаций, – я очень хорошо понимаю это дело. Мужик не должен выйти из вокзала, и его мочат прямо после схода с поезда. Ладно. Кроме того, никто не должен знать, что он умер. Поэтому его тело прячут и забирают его ксиву, метки с одежды... и голову. Опять-таки ладно. Но зачем тогда Турок поперся прятать отрезанную башку на рынке? Ее ж там обязательно должны были найти, так?
Очень дельное замечание... Я размышляю... Размышляю напряженно... И естественно, поскольку мой котелок в некоторых случаях ничем не уступает электронной машине, нахожу ответ.
– Чтобы понять, – говорю я ему, – надо влезть в шкуру типа, разгуливающего по Парижу с отрезанной головой... Убитый приехал ночным поездом, поскольку двум бандитам было бы трудно провернуть это дело средь бела дня, когда работает газетный киоск... Итак, ночь, Турок должен (как решил жребий) избавиться от трупа... Греноблец убил, а его напарник за ним убирает. Что он делает? Куда запрятать голову? Он живет в гостинице и не может ее сжечь или сунуть в негашеную известь... Бросить в Сену? Он прекрасно знает, что она всегда возвращает то, что в нее кидают... Так куда же? Кровь тянет к крови, и тогда он направляется к Центральному рынку. Во-первых, потому, что в этом уголке Парижа и ночью идет жизнь; во-вторых, потому, что у него в голове появилась идея по поводу головы!
– Очень забавно, – оценивает мой каламбур профессор, моющий руки.
Он слушает нас, и в его очках пляшут искорки.
– Что за идея? – спрашивает Берюрье.
– Он говорит себе, что рынок – это средоточие съестных припасов – должен кишеть отходами. Они действительно исчисляются тоннами ежедневно. А что там делают с отходами? Их отправляют на переработку в удобрения... Разве это не отличный способ избавиться от головы?
Итак, Турок приходит на рынок, забредает в зал с кишками и прочей требухой и натыкается на кучу коровьих голов. Ты видел эти головы, Берю: с шерстью, с рогами, с ушами. Они совершенно несъедобны. Падовани вообразил, что эти корзины просто созданы для его цели, и как ни в чем не бывало сунул голову своей жертвы в кучу...
Берюрье хлопает меня по плечу.
– Ты гений в нашем деле, Сан-А.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34