Он станет спецом по допросам с мордобоем, значит, перед ним прекрасная карьера.
– Ладно, – говорю, – я его подожду...
– Ждите в коридоре, – скрипит бумагорезка-машинистка.
Это подтверждает его неопытность.
Надо быть невероятно плохим психологом, чтобы разговаривать со мной таким образом в такой момент. Неужели очкарик не видит, что я доведен до ручки? И неужели на моей физии не написано, что я тоже занимаюсь благородной профессией легавого?
Я недобро улыбаюсь.
– Не надо проявлять излишнее рвение, малыш, – говорю я резким тоном, доставая из карману сигарету.
Он смотрит на меня и собирается рявкнуть, но мои глаза советуют ему закрыть пасть, и он молчит.
Я подхожу к окну, перед которым он тюкает на машинке, и, покуривая сигаретку, смотрю на серый пейзаж, расстилающийся передо мной. И вдруг впервые со дня приезда в этот город понимаю: несмотря ни на что, я за границей. На меня накатывает ностальгия... Мое воображение заменяет МЕзу Сеной, а на место доков ставит башни Нотр-Дама.
Клево...
Набережные с их зеленью, букинистами, влюбленными... Дорогие старые набережные Парижа... И сладкий воздух...
Я вздыхаю и поворачиваюсь к «ножу для резки бумаг», вернувшемуся к своей работе. Мои глаза останавливаются на его указательных пальцах, исполняющих танец умирающего лебедя на черных клавишах.
Я мечтаю. И вдруг... да, вдруг я вздрагиваю.
Меня поразила одна деталь клавиатуры машинки. Важная деталь. Я привык к печатным машинкам. Все полицейские, хотя и не умеют печатать, выдают на них свои рапорты. Но я никогда не задумывался, что находится на клавише с двойкой и семеркой. Чтобы получить цифры, надо нажать на клавишу перевода в верхний регистр, но неопытный или торопящийся «печатник», желающий напечатать «27», но не нажавший на эту клавишу, получит " – ".
Я вытаскиваю из лопатника записку, найденную этой ночью у мадам Ван Борен. Я о ней совсем забыл! Не о Ван Борен, а лаконичной записке.
"Жорж, я в – ".
Это никакой не код, а просто опечатка.
Надо читать: «Жорж, я в 27».
Я тихонько посмеиваюсь над этим открытием. Ко мне вдруг вернулась надежда.
Наша Югетт сообщила любовнику, что отправляется в 27. Раз она выразилась так кратко, то Жорж, которому адресована записка (то бишь Рибенс), должен был хорошо знать, о каком месте идет речь.
Я бросаю сигарету и сажусь за стопкой досье, не обращая ни малейшего внимания на паршивца, который даже перестал долбать по «Ундервуду», чтобы лучше рассмотреть меня. Я должен сосредоточитьс, довести рассуждения до конца.
Это 27 соответствует номеру дома. Может быть, на ее же улице? Пожалуй, да. Если бы я оставлял записку близкому знакомому, то написал бы только номер дома, если дом находится на той же самой улице. Или указал название улицы без номера дома, если это место находится не на моей улице...
Итак, вывод: я должен заглянуть в дом двадцать семь по улице Этюв. Я встаю.
– Вы уходите? – спрашивает юнец.
– Я вернусь попозже. Передайте Робьеру, что к нему заходил комиссар Сан-Антонио.
Парень так широко разевает рот, что нижняя челюсть опускается ниже пояса. Он просто ошарашен.
– Я... О! Я не...
Не глядя на него, я направляюсь к двери. Открыть ее мне не приходится, потому что ее распахивает Робьер. Он свеж и пахнет фиалкой, как деревенский новобранец.
– Комиссар! – орет он. – Я счастлив вас видеть... Есть новости!
Я сразу же прячу свои мысли о том, чтобы убежать, подальше.
– Садитесь! – приглашает Робьер. – Вы курите? Я достаю сигарету из его портсигара. Очкастый недомерок сжимается за своей машинкой до минимальных размеров.
– Я только что вернулся из Брюсселя, – возвещает Робьер. – Поездка была не напрасной...
Он достает из записной книжки целлофановый конвертик, а из него крохотную фотографию, которую я уже видел в часах.
– Я знаю, что изображено на этом снимке! – торжествующе объявляет он.
– Правда?
– Да, правда! И думаю, для вас это станет сюрпризом.
Он протягивает мне сильную лупу и предлагает:
– Попробуйте угадать!
Я беру лупу и рассматриваю фото, чтобы позлить его, найдя решение без его помощи. Малопонятное пятно по-прежнему наводит меня на мысли о шкуре пантеры или о бульоне с микробами... И все больше напоминает еженедельник загадки с разгадкой вверх ногами внизу страницы.
Я признаю себя побежденным:
– Сдаюсь, Робьер.
Он смотрит на меня, улыбаясь, довольный эффектом, который сейчас произведет.
– Это фотография Европы, – говорит он.
Глава 17
Это напоминает мне историю об одном сумасшедшем, который, показывая приятелю на свое ухо, спрашивал:
«Как тебе мой новый шкаф?»
Обалдев, я бормочу:
– Европы?
– Да...
Он кладет лупу на фото и, вытащив из лацкана пиджака булавку, начинает мне показывать маленькие неравные пятнышки.
– Средиземное море, – объясняет он, – Черное, Адриатическое, Каспийское, Балтийское, Северное... Он останавливается.
– Сенсационная вещь! Одна фотография! Европа на почтовой марке! Это произведет революцию в фотографии...
На моем лбу выступает пот. Честно говоря, я испытал сильные эмоции.
– Немыслимо! – говорю я. – Как можно сделать такую фотографию! Самолет не может подняться на такую высоту...
– Конечно.
– Значит, ракета? Я слышал, что американцы запустили одну с камерой и так засняли часть Земли... Робьер качает головой.
– В брюссельской фотолаборатории снимок увеличили в двести раз, тогда и стало понятно, что это снимок Европы... Но они были поражены четкостью изображения...
– Четкостью?
– Они отрезали один квадратный сантиметр от увеличенного варианта и тоже увеличили в двести раз... Потом повторили эту операцию. Невероятно, но фотографии получаются такими же превосходными, как при высокоточной аэросъемке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32