Придя открывать бак, они увидели, что я выпилил дырку в крышке...
– Быстро! Клещи, долото, молоток!
Господа в смокингах протягивают мне инструменты. Это зрелище я никогда не забуду.
Я срываю деревянный диск, потом крышку. Мои предчувствия оправдываются. Вместо одного в виски плавают два трупа: человека с кобурой и Берюрье.
Я кричу остальным, чтобы они помогли мне. Ударами кувалды мы разбиваем верх бака. Я беру Берюрье за одну руку, сэр Конси за другую. Мы вынимаем его из этого странного саркофага и кладем на пол.
По моим щекам бегут слезы.
Мой храбрый, мой верный Берю! Умер утопленный! Правда, в виски, но все равно утопленный! Значит, конец его словесным ляпам, его ругани, его обжорству и бесценным замечаниям?
И вдруг сквозь застилающий глаза туман я вижу, как огромная мокрая масса шевелится, а пьяный голос затягивает песню: «Чешите шерсть, мы же матрасники». Да, это Берю...
«Мы матрасники, братцы, мы матрасники». Я не знаю автора этого шедевра французского фольклора, но будь он благословен за ту радость, что доставил мне своей песней!
Закутанный в. одеяло и удобно лежащий на диване в кабинете Мак-Орниша, Толстяк щелкает зубами. Его тошнит, и он периодически пачкает пол. Бедняга проглотил, должно быть, не меньше двух литров скотча!
– Что с тобой случилось? – спрашиваю я. Его снизу доверху сотрясает дрожь, и он смотрит на меня налитыми кровью глазами.
– А, ты вернулся, комиссар хренов! – булькает он. – Не слишком... ик!.. быстро. Слушай, я... ик!.. тебе скажу одну вещь. Нельзя зарекаться на будущее, но... ик!.. я больше никогда не буду пить виски! Какая же это гадость! Ик...
– Ну, мой бледнолицый брат, приди в себя и рассказывай!
Он разглядывает моих спутников.
– Какого хрена тут надо... ик!.. этим типам? И чЕ они на меня пялятся, как... ик!
– Они помогли мне вытащить тебя из бака. Ты чуть не утонул, Берюрье! В это невозможно поверить! Давай объясни!
– У вас не найдется немного воды? – бормочет он. Я знаю, что мы живем в эпоху сенсаций, но все-таки услышать, как Толстяк просит воды, это огромное потрясение. Ему приносят стакан воды, и, к моему огромному облегчению, он выливает ее себе на затылок.
– У меня жуть как болит башка, корешок! Эти сволочи отвесили мне по кумполу такой удар дубинкой, что от него у быка запросто бы отлетели рога!
– Наверное, твои крепче приросли. Рассказывай, как все произошло.
Он рыгает с такой силой, что Мак-Орниш отлетает к стене, потом громко чихает.
– Эта мерзость виски у меня повсюду, я ей совершенно пропитался... Значит, так, пока тебя не было, я следил за всей компанией из дома Глэдис... Насчет этого (он показывает на МакОрниша) сказать нечего Но вот этот (он изысканно тычет пальцем в сэра Конси) устроил в замке большой шухер! Я наблюдал за ним в бинокль. Он так орал, что я удивлялся, как это его не слышно Наконец он ушел Я отчалил от Глэдис, чтобы постараться узнать, что он затевает...
Берю замолкает.
– Бр-р, эта гадость сожгла мне весь желудок. Отныне я буду пить только мюскаде и божоле, даю тебе слово.
– Спасибо, я тщательно сберегу его. Продолжай.
– Думаю, – рассуждает Толстяк, – что я сделал глупость.
– Какую?
– Что вернулся в замок.
– Ты вернулся в замок?
– Да, через черный ход. Я пришел потихоньку и сказал лакеям, что забыл в своей комнате часы. Я сходил туда и спрятался в маленькой каморке как раз рядом.
– Придурок! – бешусь я. – Я ведь тебе говорил, чтобы ты был крайне осторожен.
– Вся разница между мной и Байардом состоит в том, – сообщает он, – что на мне нет доспехов, запомни это, комиссар...
– Хватит! Продолжай.
– Я прождал несколько часов в темноте Хотел, чтобы лакеи подумали, что я свалил, сечешь?
– Еще бы. Дальше.
Остальные, по крайней мере сэр Конси и сэр Констенс Хаггравент, которые закончили Оксфорд и владеют французским, с Молчаливым вниманием слушают его. Мак-Орниш же поочередно разглядывает нас, стараясь по нашим физиономиям понять, о чем говорит Берюрье.
– Я дождался ночи, чтобы предпринять вылазку, – продолжает спасенный из виски. – Мне потребовалось много терпения, чтобы досидеть.
– Ты заснул? – догадываюсь я. Он краснеет
– Скажем, чуток подремал. В этой каморке было невесело, а я всегда был подвержен кастрации
Сэр Констенс Хаггравент поворачивается ко мне с озабоченным видом.
– Кажется, это также называется клаустрофобией? – Кажется.
– Спасибо.
– Я могу говорить? – возмущается Толстяк, который боится снизить эффект рассказа так же, как кастрации.
– Можешь.
– Тогда я пошел по хибаре. Поскольку я ее знал, то неплохо ориентировался... Я спустился и увидел свет в салоне. Я подошел, пригнулся заглянуть в замочную скважину и увидел блондинку совсем одну. И вдруг я получил по башке жуткий удар! Могу тебе сказать, что у меня звезды посыпались из глаз. Я сразу отрубился, как будто ток выключили.
– А потом?
– Потом ничего. Я ничего не помню. Хотя, если задуматься, мне кажется, меня везли на машине. Когда я очнулся, то уже плавал в этой пакости. Я стал Тонуть, от того и очухался. В тот момент, когда я уже совсем подыхал, мне удалось вдохнуть. Для этого я встал на какую-то кучу, тоже находившуюся в баке. Держа морду возле крышки, я мог немного дышать. Вдруг моя нога соскользнула, я нырнул вниз и наглотался.
Он замолкает.
– Это все, – говорит он.
– Кажется, мы пришли вовремя, чтобы вытащить тебя.
– Мне тоже так кажется,
– Куча, о которой ты говоришь, это труп, дружище.
– Не может быть.
– И ты остался в живых потому, что тебя бросили в бак. Твой вес выплеснул часть виски, что позволило тебе высунуть твою великолепную морду из жидкости.
Я поворачиваюсь к сэру Конси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40