– Полиция.
По рядам присутствующих пробегает дрожь, словно ветерок пробежал по полю спелой пшеницы!
Как видите, я верен старинной французской поэтичности. Придется мне разбить лиру!
– У Жана Парьо была подружка, – говорю я. – Брюнетка, отзывающаяся на нежное имя Изабель... Кто мне может сказать, где она обретается?
– Я не знаю, где она живет, – заявляет консьержка, – но они часто обедают в ресторане «Сен-Марку» напротив, и вы, возможно, получите какие-нибудь сведения там.
– О Парьо вам сказать нечего? Она пожимает плечами.
– Я даже не знаю.
– Вчера вечером девушка приходила?
– Они вернулись вместе.
– В котором часу?
– Около половины десятого.
– Значит, они поужинали?
– Этого я не знаю.
– Во сколько она ушла?
– Где-то через час...
– Вы ее видели?
– Да.
– Как она выглядела?
– Как обычно.
– Возбужденная?
– Нет, не думаю... Она помахала мне рукой, когда проходила мимо: мой муж подвинул кресло к двери. Чертенок снова подает голос: «Ну что, продвинулся?» И ржет...
– Ладно, – говорю, – спасибо. Если девушка придет сегодня или позже, передайте ей, чтобы она связалась с полицией.
Одна из кумушек проглатывает слюну и спрашивает:
– Вы думаете, это не несчастный случай, господин инспектор?
– Нет, нет... – уверяю я. – Самый обыкновенный несчастный случай. Просто надо известить семью, понимаете?
Если я задержусь тут хоть на секунду, все эти бабы опять затараторят и мне придется приглашать помощника, чтобы ответить на их вопросы.
– Мадам!
И вот я на улице. Запах газа вызвал у меня страшную головную боль.
Я делаю глубокий глоток воздуха и иду в бистро-ресторан, о котором мне сказала консьержка.
За стойкой сидит толстый, как дом, мужчина в сине фартуке.
Представляюсь. Мое звание комиссара не производи на него особого впечатления и даже не вызывает интереса. Он поднимает веко, тяжелое, как занавес в универмаге, и проводит рукой, огромной, как дурость жандарма, по своим подстриженным бобриком волосам.
– Вы пришли из-за случая в доме напротив? – спрашивает он меня.
– Вы уже знаете?
Должно быть, он принимает меня за деревенского дурачка, потому что его брюхо начинает трястись, как будто в нем обосновалась парочка голодных волков.
– Было бы странно, если бы я не заметил пожарных и полицейских, осадивших дом напротив... Это месье Парьо умер? Хороший малый...
– Вы его близко знали?
– Он был моим клиентом! Клиентов всегда хорошо узнаешь, особенно если это ваши соседи...
– Что он был за человек?
– Серьезный, умный...
– Он ведь часто заходил к вам?
– По меньшей мере раз в день, когда не уезжал по делам.
– А часто он уезжал?
– Время от времени.
– Вы знаете девушку, которая иногда приходила вместе с ним?
– Мадемуазель Изабель?
– Вы знаете ее фамилию?
– Подождите... Однажды Парьо представлял ее другу... Я только помню, что она дочь врача... Врача с площади Терн!
Я прижимаю руку к желудку. Этот жест ему знаком. Он знаком всем, у кого желудок играет дурака утром после пьянки.
Патрон поднимает второе веко и смотрит на меня с наконец появившимся в глазах огоньком интереса.
Я говорю себе, что полицейский никогда не должен показывать свои чувства, особенно то, что называется удивлением.
– Дайте-ка мне большой стакан белого! – велю я. Эти слова звучат для него как песня.
Он повторяет с благоговением:
– Большой белого!
Потом нагибается, достает из-под стойки бутылку:
– Нет ничего лучше белого, когда оно хорошее, – говорит он. – Мое пришло прямо из моего поместья. Он не уточняет из какого. Я осушаю стакан.
– Повторите, босс!
Его рот кривится в подобии улыбки.
– Повторим! – объявляет он.
На его толстой физиономии теперь ясно, как в газете, читается симпатия.
– Да, – говорит он, возвращаясь к теме, – грустно, что так вышло с беднягой Парьо. Вот она, жизнь... Газ – штука опасная...
Я останавливаю его глубокомысленные, но слишком общие рассуждения.
– Фамилия папаши малышки, – спрашиваю, – случайно не Бужон?
Он утвердительно кивает.
– Верно. Вы его знаете?
– Немного...
Я высасываю свой второй стакан. Искушение для толстяка слишком велико. Он наливает стакан и себе и утыкается в него носом.
– Забавно, комиссар, – говорит он, – а нос – штука немалая.
Я энергично соглашаюсь, глядя на его паяльник, который мог бы послужить основным блюдом на обеде племени каннибалов.
– Вы знаете, – продолжает хозяин ресторана, – когда я открылся сегодня утром и увидел, что машина месье Парьо простояла ночь на улице, у меня появилось какое-то предчувствие... Не в его привычках оставлять машину на ночь на улице. Обычно он ставил ее в гараж в конце улицы...
Он указывает мне пальцем на кабриолет, в котором я позавчера нашел тело Бальмена.
– Да, – соглашаюсь, – это его машина.
Я размышляю. Все подтверждает мои впечатления. Парьо был аккуратным человеком, а раз так, то должен был поставить свой танк на место, прежде чем лечь баиньки... Он бы не лег, зная, что его тачка осталась на улице...
– Он ел здесь вчера вечером?
– Да.
– Со своей киской?
– Да.
– А потом?
Толстяк закрывает глаза и удрученно выпячивает подбородок.
– Чего дальше? – ворчит он. – Он пошел к себе...
– Спасибо.
Я выкладываю на стойку купюру. Он проворно хватает ее, колеблется, смотрит на меня, взвешивает, измеряет рост, температуру и давление.
– Вы мне должны только за один, – решает он наконец. – Второй за мой счет.
– Вы безумствуете! – смеюсь я.
Он пожимает плечами с определенным величием.
– Да нет, нет, – протестует человек-гора с видом, опровергающим его слова.
А вот и солнышко выглянуло. Клевое такое понедельничное солнышко, новенькое такое, желтенькое, как цыпленок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32