Они такие милые люди, я-то знаю, что так не бывает. Или поздно в мои годы идти в услужение к кому бы то ни было? Я одергиваю себя – работа как работа: мне нравится заниматься с Кирюшей, мне нравится Яна и нравится Виктор.
Может быть, они слишком, чересчур предупредительны? Я ведь человек битый, не люблю, когда чрезмерно, боюсь. Иногда не выдерживают нервы и хочется нарушить идиллию. Или чтобы у Виктора с Яной произошел хоть маленький семейный скандал из-за не постиранной вовремя любимой сорочки. Хотя... с таким чистоплюем и идеалистом этот скандал может быть последним.
От Яны я за это время узнаю следующее:
– Только потеряв что-нибудь, мы осознаем ценность утраченного… (Шопенгауэр).
– Кто хвалит всех, не ценит никого… (Сэмюэл Джонсон.)
– Самый достойный человек – тот, кто прекрасней всего мыслит и действует… (Жорж Санд).
– Нет никого без пороков. Тот из нас наилучший, кто имеет их поменьше… (Гораций).
– Разлука для любви подобна ветру для пламени. Маленькую любовь гасит, большую – раздувает… (Лев Толстой).
А вот Лев Толстой этого не говорил. Нет, я вовсе не знаю, что именно и когда именно мог сказать Лев Толстой, какую пошлость выдрали из него составители афоризмов. Но я уже вычислила книгу, из которой Яна взяла этот афоризм. У меня есть такая книга. Мы с дочкой и ее подружками часто гадали по этой книге, наобум ее раскрывая и называя строчку сверху или снизу. Дело в том, что в той книге нет русских авторов, она составлена за границей, а потому половина авторских имен нам незнакомы или знакомы очень смутно.
На Льве Толстом я и ломаюсь. Я говорю, как будто лечу с высокой горки. Но говорю.
– Яна, это не Лев Толстой. И про покой и волю сказал не Гете, покой и волю вы взяли из какого-то другого сборника афоризмов. И тоже перепутали.
А Жорж Санд, хоть я ее и не люблю, все-таки не кретинка, чтоб претендовать на афористичность явно проходного банального текста…
Я не смотрю на Яну и потому не понимаю, почему она молчит. Я убеждена, что она бесится от ярости.
– Простите, – вдруг горячо, почти как Кирюша, говорит она. – Простите, я забыла, с кем разговариваю. Но меня так натаскали на эти афоризмы…
Я смотрю, наконец, на Яну. Она смущена, будто сказала лишнее.
– Натаскали? Кто?
– Да в этом ликбезе, где я училась. На каждом зачете и экзамене мы должны были выдать на-гора по двадцать афоризмов.
– Знаете, это чересчур легкая система обучения. Я бы сказала, легковесная. Вы гораздо умнее без афоризмов, поверьте мне.
– Я вам верю, – тихо говорит Яна.
– Наверное, в вашем учебном заведении заправлял какой-нибудь несостоявшийся адвокат?
– Откуда вы взяли? – почему-то испуганно говорит она.
И действительно, откуда я это взяла? Надо обязательно вспомнить. Сейчас мне гораздо любопытнее Яна и ее испуг, но она не намерена продолжать разговор на эту тему. Я, разумеется, тоже. Но почему она так испугалась?
За всеми вначале неприятностями (я испугалась, что Виктор Аполлонович, узнав меня, выгонит с порога), а потом приятностями вечера я как-то расслабилась, впала в эйфорию, размечталась.
Но потом вспомнила, что теперь мне надо следить за собой, полезла в сумку за косметичкой и увидела полученный мной давным-давно пакет. Интересно, сколько он пролежал в ящике?
Опять противная дрожь тревоги. Разумеется, я забыла про крем и вспорола письмо, чтоб поскорей узнать что-то… Что? Что хорошего я могла узнать в своей теперешней жизни?
Текст был не напечатанный. Значит, письмо частное. От какой-нибудь безумной поклонницы, вспомнившей обо мне? А такие бывали. Месяц назад ко мне явился мужик с мешком картошки на плече. Я сдуру открыла, он назвал мне имя-отчество, фамилию.
Потом сгрузил мешок. Из сумки достал кусок шикарного мяса, сало и бутылку самогона. Выглядел мужик, судя по лицу, чуть грубоватому, и по одежде, слесарем высокого разряда, может, слесарем-лекальщиком.
– Ч-что эт-то? – испугалась я.
– Да в деревню на Украину к теще ездили.
Она, нам сала и мяса дала, целый холодильник. Во льду оттуда тащили. А картошка наша…
– А я тут при чем?
– Так я и говорю, моя послала. Видит, что книжек твоих нет, вот и решила, что ты голодаешь.
– Я ее з-знаю?
– Она тебя знает. Она учительница литературы. Если б она осталась без работы – куда бы пошла? В продавцы вы не годитесь, а что другое, если тебе не двадцать, вам и не предложат.
Я отварила картошки, поджарила мяса. Мы уговорили шикарный обед под бутылку самогонки с Украины (это вам не водка из ацетона).
Смешно, но фамилия мужика была Хлебников.
К сожалению, таких поклонников не так уж много. Остальные, потеряв всякий ориентир в жизни, пишут мне о своих невзгодах, путая меня с бюро трудоустройства. Или с какой гуманитарной организацией. Я рыдаю над этими воплями, но помочь ничем не могу и не отвечаю на такие письма. Мне стыдно писать им, что живу ничуть не лучше, а может, и хуже. Ведь не поверят.
Почерк письма был удивительно похож на мой.
Ясный, четкий, круглый по-школьному. Дебильный, как я думала раньше, пока графолог, не зная, что это мой почерк, объяснил все по-другому, весьма лестно для меня.
Кто же это? Я заглянула в конец письма. Аля Сорокина!!! И я, лучшая подруга, не знаю ее почерка! Но ведь рукописи у нее на машинке, а писем мы друг другу не писали. Теперь ведь легче позвонить из другого города, чем написать. Да и не монолог получается, а диалог. А ведь письма идут так долго.
Алино письмо напугало меня до дрожи. Нет, ей, конечно, ничего уже сто лет как не грозит. На яхте точно нет человека, который знает историю этой книги. Она попала на борт случайно.
Я знаю всех, о ком она пишет, кроме Сакена и его преданной девушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76