В другое время Женечка не показал бы себя сполна, он был скромный мальчик, но Варькино присутствие его малость оглупило. В конце концов Варька же и положила конец уж слишком умным разговорам.
– Ой, как возвышенно и пряно! От ваших разговоров хочется ржавую гаечку пососать!
Сказано это было робким девическим голоском («посмотрите на меня, я у мамы дурочка»), но хохотали все от души. Стальной кинул на Варьку пронзительно-веселый взгляд, по которому я сразу поняла: он раскусил эту негодяйку, которая, может быть, одна из нас всех как раз могла поддержать Женечкины разговоры.
Настала пора выступать Виктору, и, надо признаться, он сказал все, что говорят обычно графоманы: кому дали премию, у кого какой тираж; народ не воспринимает действительно серьезную литератору; вокруг премий и стипендий творится черт те что.
Стальной свернул на Достоевского, это понятно, потому что тут совпали и судьба Стального, и мода "на Достоевского. Пошлостей он не говорил, не низводил Достоевского до своего уровня, любил за то, за что надо любить. Делал только одну маленькую ошибочку, о чем ему и сказала Аля:
– Знаете, Володя, все вы говорите так. Что касается духа Достоевского, действительно великого. Но вы... как бы это сказать... у меня такое чувство, что вы думаете, будто Достоевский пишет нашу голимую правду, реальность. А он ведь не реалист. Пророк, но не реалист. Он больше, чем реалист, но не реалист.
Разумеется, Виктор стал спорить, а Стальной надолго задумался.
– И Гоголь не реалист, и Толстой не реалист, и Диккенс не реалист. Это гении, которые создают свои миры, в той или иной степени похожие на наш мир, но это – не наш мир. Вот мы с Женькой, честные тетки, среди забот-хлопот еще способны написать нечто возниженное, близкое к жизни, потому что мы женщины и не гении.
– Но весь Запад читает Достоевского и знает Россию по Достоевскому! – загорячился Виктор.
– Потому и не знает. Никто нас не знает. Нас даже по Чехову трудно вычислить… – с улыбкой ответила Аля.
– Да... э-э… Чехов пошловат. – встрял Виктор.
– Это Чехов пошловат? – вдруг изумился Стальной.
– Виктор делает всеобщую ошибку нашего воспитания, – попыталась спустить на тормозах я. – У нас если кто пишет о пошлости, кто ее особенно ненавидит – сам пошляк. Вот и Чехов, и Зощенко…
Виктор замолчал, поперхнувшись. Мне стало ясно, что именно Зощенко-то он и хотел привести как еще один образчик пошлости. На лице у Виктора мелькнуло нечто, похожее на неуверенность в себе и своих мнениях. Да и разговор перешел к Але со Стальным. Они забурились в классику, и я сделала вывод, что если Стальной чего-то и не понимает, то понять все-таки может. Какая-то странная, требовательная, оголтелая любовь к литературе не как к излишеству, и как к хлебу насущному, проглядывала в его вопросах. (Уж не пишет ли он сам?!!) Виктор смотрел на него с удивлением: он считал Алю представительницей пошлого жанра – и не более того.
Впрочем, у меня нет намерения приводить здесь литературные дебаты, потому что увлеченно и со вкусом дебатами были заняты лишь двое, а ведь вокруг были еще люди, и каждый со своим. Ну начать с Варьки, которой явно понравился Женечка. Именно поэтому она преувеличенно внимательно выслушивала отчет Игорька о жене и детях.
Обиженного Виктора я переключила на себя. Егор развлекал Яну и Машку. Женечка отдался приставаниям Кирюши.
Зрело нечто. Это нечто была Машка. Вначале на лице у нее было написано некоторое недоверчивое, с ухмылочкой удивление. Как так! В ее присутствии родной муж вот уже битый час обсуждает не пойми что со старой селедкой. Несколько раз она в своей нелепой для данной компании мини-юбке всячески по-детски глупо выворачивала стройненькие, восхитительные ножки и приговаривала что-то похожее на «па-ап-сик». Но папсик отмахивался, не забывая ласково улыбнуться: дескать, сделай еще один куличик, деточка…
Потом она попыталась освободить от Кирюши Женечку Свиридова, но там вмешалась Яна, прекрасно понимавшая, что если Женечка и хочет быть освобожденным, то уж никак не Машкой. Варвара быстро просекла ситуацию и вместе с Игорьком присоединилась к Женечке с Кирюшей. Егор с Яной тоже поддержали молодежную компанию.
А вот Машку явно не устраивало общее веселье, потому что она оказалась как бы одна, без постоянного собеседника. Я уж не знала, что и делать: не было резона унижать девочку. И потом (это как-то чувствуется) Маша любила Стального, а не только ревновала. Я уже говорила, что внешне этот волчаpa был по-прежнему красив. К тому же его интересно было слушать, да и внимание к нему нас с Алей весьма могло подействовать на дурочку Машку.
Как это часто бывает, наступило внезапное короткое молчание, во время которого Стальной отметил новое Янино платье.
– Варька – хорошая портниха, – вложила Марья все презрение в слово «портниха».
Но и этого ей оказалось мало, она тоже решила произнести монолог.
– Ты, Варька, молись на нас. Да и вы, Евгения Ивановна, тоже.
– Почему это?
– Потому что пока мы будем богаты, вам тоже чего-нибудь от нас отломится. А что? Это справедливо! Есть богатые – есть обслуга…
Со страхом я посмотрела на Стального, но ни один мускул не дрогнул на его лице.
– Ты права, детка, – спокойно сказал он. – А если мы обеднеем и окажемся в... жопе с решетками, то они будут носить нам посылочки.
Общее изумление.
Разумеется, вечерок был скомкан. Все стали собираться по домам. Если б не спокойные, ироничные лица моих друзей, я бы разрыдалась. Но вместе мы продержались. Помню невнятное топтание в дверях, смущение, боль.
И опять я услышала о деньгах Вероники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76