А Кычанов, не будь дураком, решил их за это наказать. И наказал, потому что если в течение суток эти трое не найдут свое оружие, то лично я отдам их под трибунал. Судить их будут в Ташкенте, и пусть кто-нибудь попробует доказать суду, что они не продали автоматы душманам за триста пакетов героина. Почему они не на проческе?
Капитан замялся:
— Я хотел, чтобы…
— Круг-гом! Шагом марш искать свое оружие!
Трое развернулись и суетливо побежали к дверям. Полковник ступил на скрипучую ступень лестницы.
— Пошли за мной!
Они вошли в небольшую темную комнату. Густой луч света, проникающий через открытую дверь, освещал свежеструганый пол, аккуратно заправленную солдатскую кровать, стол, граненый графин на столе со стаканом вместо пробки, пару табуретов. Полковник опустился на табурет, налил воды. Выпил залпом. Водворил стакан на место.
— Хорошая у тебя вода, капитан, зубы ломит, — произнес он, глядя мимо застывшего на пороге ротного. — Через полчаса придет батальон десантуры из дивизии, три звена вертушек пробомбят подступы к предгорьям. Так что ты о своем Кычанове забудь. Если эти мудаки не найдут оружие, пришлешь их ко мне в полк. Жди особистов, расследование будет. А еще говорят, у тебя самогонка знатная.
— Да что вы, товарищ полковник! — засмущался капитан, соображая, у кого в полку такой длинный язык.
— Не бзди, на клумбы выливать не буду. Тащи поллитра, обмоем очередное дезертирство на твоем посту. Да, и что ты там вякал насчет ягненка только-только еще?
— Минуту сделаю!
Капитан исчез. Было слышно, как он сбежал по лестнице, застучал подкованными ботинками по плитам. Полковник лег, не снимая сапог, закинул ноги на спинку кровати. Его веки опустились. Перед глазами поблескивало предзакатное море, слышался визг детворы, где-то вдали едва слышно мурлыкал приемник, волан музыкально ударялся об упругую сетку ракеток, звонко смеялась женщина на лежаке. Он умело заплетал косичку, перебирал в пальцах пряди волос. “Полина, посиди минуту спокойно, не вертись!” — “Пап, Ксюха уже пятый раз пошла, а я?!” — голос намеренно плаксивый, губы надуты, хорошо бы пару слез для верности, но не хочется. “Ксюха уже взрослая. Хорошо, пойдешь, пойдешь. Зато волосы потом виться будут.” — “Кудряшками?” — “Кудряшками”. — “Ну тогда ладно”. Где-то далеко грохнул первый взрыв. Стакан на графине нервно заплясал, залился мелодичным звоном, слегка тряхнуло кровать. Первое звено вертушек начало бомбить предгорье.
Он лежал в кустах у обочины, наблюдая за дорогой. На дороге было оживленно: то и дело мелькали “Уазики”, грохотали тяжелые “Камазы” и “Уралы”, проползали груженые афганские машины, все расписанные арабской вязью, украшенные кистями, бубенчиками, какой-то мишурой; одни тащили на себе ящики с виноградом, другие — иссушенные солнцем, побелевшие стволы деревьев, третьи — людей, которых было набито в кузове как сельдей в бочке, четвертые — блеющих на всю округу овец. Было жарко. Зной плыл над дорогой, ощутимый, плотный. Горячий воздух дрожал, и сквозь марево казалось, будто горы в своих снежных шапках колышутся, тянутся вверх, пытаясь подняться вслед за воздушными потоками. Он лежал уже третий час. В горле пересохло, мелкие мухи то и дело мелькали перед глазами черными точками, пытаясь сесть на потные щеки и нос. Он сдувал их, но они тут же возвращались. Спина была мокрой. Он вспоминал о ночном арыке и мечтал вернуться к нему, упасть в одежде в поток и поплыть по течению, раскинув руки и ноги. Ему надо было перейти через дорогу. С той стороны была зона влияния афганского полка, сказать проще, там не было никого и ничего: стояли разбитые артиллерией и вертушками кишлаки, валялись ржавые остовы машин и “бэтээров”, одичавший виноград оплетал стволы израненных осколками деревьев. Люди, жившие здесь, стали тенями. Они растворились в горячем сладком воздухе, как утренние звезды в воде. Только изредка заметишь краем глаза мелькнувшую в листве зеленую паранджу, да в безветрие качнет ветвями барбарисовый куст. Раньше они часто ходили сюда на операции, прочесывали долину, но каждый раз их встречали остывшие очаги, зияющие чернотой пробоины в стенах домов, ветер, посвистывающий в хлевах и курятниках. Нет, однажды, правда, повезло: наткнулись на никем не разграбленный дукан. Тяжелый снаряд разрушил стену двухэтажного дома — стена просто упала, будто ее и не было вовсе. На первом этаже была лавка с массивным дубовым прилавком, с широкими полками, на которых стояли банки с чаем, карамелью, жевательной резинкой, коробка с одноразовыми зажигалками, тут же пристроились канистры с маслом, ящики с “Фантой” и “Кока-колой”, между полками были протянуты бечевки, на которых болтались брелоки, дамские часики на цепочках, дешевые женские украшения, какие-то безделушки, рядом с прилавком на подножке стоял новенький красный мопед с большим мягким сиденьем. Висящее в воздухе колесо мопеда тихонько покачивалось от ветра. Они вышли из-за двухметрового каменного дувала с автоматами наизготовку, пальцы на спусковых крючках, готовые ко всему: к засаде, к минам, перестрелке, а тут такое! Великолепие… Безделушки блеснули им в глаза фальшивым золотом, мопед весело стрекотнул колесом, замелькали спицы, прилавок засиял: “Ну что же вы, шурави? Все для вас!”
— Ну-ка, ша, чижи! — грозно сказал Чуча. — Знаем мы эти штучки! Рискнем, Духомор?
Дохаев кивнул, и они вдвоем направились к дукану, внимательно глядя под ноги. Скоро были внутри. Исчезли за прилавком, снова появились, осмотрели полки, мопед, облазили все углы. Наконец Чучерин достал из ящика бутылку “Фанты”, откупорил ее, сделал несколько больших глотков, сплюнул и сказал важно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30