Она сняла очки и уставилась на нас. Сим-Сим шел первым, прихрамывая и заметая полами снег, она шагнула к нему навстречу, стягивая перчатку, и почти запела:
— Боже мой! Какие люди! А я, как всегда, обо всем узнаю последней… Нехорошо, нехорошо! Мы, конечно, не по вашим масштабам, но могли бы и зайти, а? Чайку бы попили!
Туманский вежливо снял свою шапку и поцеловал ей руку.
— Спешим, знаете ли… Дела-делишки…
— Я слыхала, вы болели… Пожарники докладывали, что-то у вас там горело? Что-то ремонтируется… Может быть, мы можем помочь? Есть прекрасные мастера, материалами не обидим…
— А… пустое! Все в полном порядке… Она топталась перед Сим-Симом, но темные зрачки, как сверла, вонзались в меня, и улыбка как бы замерзла на ее умело подкрашенных губках. За то время, что я ее не видела, она явно посвежела, помолодела, во всяком случае, широкое лицо уже не было таким рыхлым, как раньше, и было понятно, что она тщательно следит за собой. Не знаю, специально это было сделано или нет, но, когда она вскинула руку, чтобы поправить шапку, на запястье отсветил серебром тот самый браслет с армянской бирюзой, который когда-то брала из ее шкатулки и примеряла я. И от этого я тоже как бы заледенела.
Я понимала, что в голове у Щеколдиной врубился невидимый калькулятор, и она мгновенно просчитала, сколько может стоить моя новая оснастка, включая шубу, сумку и все цацочки, но я совершенно безразлично скользнула по ней взглядом и сказала нарочито капризно:
— Симон! Я озябла… Ты скоро, милый?
— Какая приятная неожиданность! — сказала Щеколдина. И протянула мне руку. — Давненько мы тебя не видели. Можно сказать, потеряли! Ну, здравствуй, Басаргина!
Руки ее я словно бы не заметила, обошла ее брезгливо, как бак с мусором, и только потом удивленно сказала:
— О ком это вы, мадам? Я не Басаргина. Я — Туманская… Вы меня, кажется, не за ту принимаете! Впрочем, как всегда…
— Я рада!.. — пожала она плечами без обиды и уставилась на Гришуню, который, хохоча, дергал меня за шубу.
Очень мне не понравилось, как она на него смотрит.
Я ухватила Гришку за капюшон и потащила его к джипу.
Но еще успела услышать, как она спросила Сим-Сима:
— Что за очаровашка! Чей же это? Ваш?
— Мой, — не моргнув глазом ответил Сим-Сим. — Так что там у вас насчет мастеров и материалов? Я на лето планирую реконструкцию, предлагают турок… Думаете, ваши не хуже?
Когда он влез в джип и мы отъехали, Чичерюкин обозленно и виновато сказал:
— Вот черт! Все-таки вынюхала…
— Плевать, — оказал Туманский. — Ну, Лизавета Юрьевна, теперь куда изволите?
— Думаешь, у меня родных и близких нигде нету? Это мой день или как?
— Твой, — согласился он.
— Тогда — к Гаше! Только я пустой к ним не поеду…
— Гулять так гулять! — обрадовался Чичерюкин. — Там нас ни одна собака не достанет! Сделаем!
СИМ-СИМ ЗАКРЫВАЕТ ДВЕРИ…

Конечно, это была совершенно шальная затея — обрушиться незванно-негаданно в оцепеневшую в зимнем полусне дальнюю деревеньку, но мой теперь уже узаконенный супруг был странно покорным и, кажется, понимал, что я собираюсь не просто хвастануть перед Гашей и ее родичами, но показать ему — у меня еще остается что-то свое: мои прежние друзья, моя память и мое прошлое.
Чичерюкин вызвал по радиотелефону через пульт на территории тот самый трактор-бульдозер, потому что боялся, что проселки занесены и мы не проберемся до Плетенихи, мы совершили налет на супермаркет и коммерческие лавочки, затарились под завязку выпивкой и закусью, я нахватала каких-то подарков, включая часы «Ориент» для Ефима, платок для Гаши, игрушки для внуков и телевизор «Сони» — для всех, а Сим-Сим завелся и прихватил два ящика с китайскими фейерверками, собираясь устроить свадебный салют.
Тракторишко пер впереди, отваливая снег с проселка, джип полз за ним, дорога, почти сливавшаяся с полями, виляла по рощам, было совершенно пустынно, лучезарно светло и очень тихо, если не считать бухтения тракторишки далеко впереди и ора ворон, которые, как дым, косо носились над полями. Гришунька озабоченно интересовался, где у этих птичек дом и не холодно ли им. А я все вспоминала, как смотрела на собственного внука Щеколдина, и точно знала, что ей уже прекрасно известно, кто он такой. И обо мне она знала гораздо больше, чем показала, но это было единственное, что меня как-то тревожило в тот день. А потом мы в джипе немножко тяпнули для сугреву, и я про это забыла.
Впоследствии я поняла, что это был последний мой безмятежный день, когда все слилось в какой-то почти безумной карусели: хохот, охи и ахи Гаши и ее домочадцев, лай собак, сбежавшихся со всей деревни, чей-то истошный вопль с улицы: «Бабы! У Гашки гуляють!», оторопелый Ефим, визг полуодетых распаренных невесток — оказывается, у них был банный день, и баню калили с утра; ржание Сим-Сима: «Вы мне теперь кто? Сваты, снохи, деверя, зятья? Или как? Я в этом не волоку!» — все это неслось, кружилось и плыло куда-то, и я так никогда и не сумела понять, как мы умудрились всей шарашкой втиснуться в избу Гаши; сидели чуть не на головах друг у друга, и на столах все мешалось — наши сервелаты, рокфоры и коньяки типа «метаксы» с Ефимовыми солеными огурцами, моченой антоновкой в ржаной соломе, браконьерской сохатиной и лиловым самогоном.
Туманский вошел в сельское сообщество как нож в масло, через полчаса после приезда в Ефимовом кожухе и валенках, прилично тяпнув, он обкалывал на речке пешней прорубь и собирался нырять туда после бани. Что и исполнил уже под вечер. Я сама видела, как они, гогоча, голые, выскочили из баньки вместе с Ефимом. Сим-Сим был громадный, волосатый и темный рядом с юрким, сухоньким, как стручок, Ефимом, они сиганули, вопя, в черную воду, в которой плавали ледышки, вместе, держась за руки, как девочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100