Люди говорили, что я красавица… Не знаю, не видела. Не знаю, какие у меня были фигура, грудь — никогда не видела себя раздетой. То есть, во время купания, конечно, видела, но это был вид сверху — много ли увидишь, а вот со стороны — никогда. У меня рано испортилась фигура из-за неудачной беременности и родов, и когда я стала хозяйкой собственного зеркала, любоваться было уже нечем.
И вот, понимаете, такой холодный домашний мир заронил в душу жажду любви. Мне так нужно было, чтобы кто-нибудь любил меня такую, какая я есть, не требовал бы, чтобы я изменилась, не пытался бы меня переделать, а, наоборот, гордился бы и хвалился бы мною, и мне бы все время рассказывал, какая я умница, красавица и сокровище.
Я думаю, вы не удивитесь, узнав, что я такого человека не встретила ни разу? Правильно, я угадала. Мой учитель… Ну, да, он мне часто говорил, что я — подарок ему от небес. Но… Наверное, мало было только говорить. А другие и не говорили даже. Математик считал, что говорить, и вовсе, ничего не нужно — все и так ясно и понятно. А я люблю ушами, меня уболтать можно было всю жизнь.Да и не это главное! Главное было, что любя меня в полсилы, они не давали и мне проявить свою любовь в полной мере, так, как я умела и как мне было это необходимо.
Я постоянно сдерживала себя, чтобы не оказаться в роли слепо влюбленной идиотки, чтобы выглядеть на равных с очередным любовником. Да и не вызывали их взвешенные эмоции африканскх страстей.
Я искала родную душу, всю жизнь — и не нашла. Где-то жил или живет мужчина, который готов быть для любимой женщины всем: любовником, мужем, братом, другом, отцом. И с ним живет какая-нибудь, которой только его зарплата и нужна. Он живет, мечется, мается и не знает, что мы не встретились, но понимает, что жизнь недодала ему чего-то. Что-то неуловимое, делающее жизнь яркой и радостной, полной и осмысленной что-то от пения птиц и цветения садов — такое же прелестное и хрупкое — прошло мимо, оставив ему лишь повседневность, к которой не хочется возвращаться по утрам, скучную постель, в которую не хочется ложиться ночью и пустоту впереди, в течение всего дня, всех дней, всей жизни.
ИЗ РУКОПИСЕЙ…
Я буду часто говорить: Люблю.
Тебя омою, как живой водою
и, как святой водою, окроплю
тремя словами — Я. Тебя. Люблю.
Я буду часто говорить:Люблю.
…
А в тоске беда ловчей.
А в беде — тоска страшней.
Серый город… Он — ничей.
Без тепла и без печей,
серый город, как живешь?
Как ты праздник проведешь?
Ведь не жаришь, не печешь,
гостя в гости не зовешь…
Странный город, как живешь?
Если счастья не даешь,
если правды — не даешь,
если камнем в спину бьешь:
не убьешь, а лишь прибьешь…
Страшный город! Как живешь?!
…
Какой это ужас — весна!
Вся в грохотах и пробужденьях,
шатаньях, полуночных бденьях -
какой это ужас, весна!
В квартире, как в тесной коробке.
Серванты, сортиры — коробят,
и бьют по глазам хрустали.
А небо бледнеет вдали,
и пахнут водою леса…
Какой это ужас — весна!
Эпизод 8.
Родственники мужа забрали мою девочку на дачу, и я воспользовалась короткой свободой, чтобы сделать покупки: когда она была дома, я только в соседний гастроном и ходила, да еще в булочную, расположенную в нашем доме. Продукты становилось все труднее добывать, иной раз, муж тратил всю субботу и часть воскресенья на рысканье по городу в поисках чего-нибудь съедобного, и получалось, что он отдыха не видел, никуда вместе мы выйти не могли, да и с ребенком он почти не общался. А если он был в отъезде, то я была вынуждена довольствоваться репертуаром нашего магазина. Вот я и решила воспользоваться паузой, чтобы освободить выходные и съездить навестить дочку. Моталась я целый день, устала смертельно, сумки набрала тяжеленные и еле приползла от метро во двор. Окно у соседки было открыто, она не спала, и я подошла к ней. С удовольствием поставила я осточертевшие кошелки на асфальт и, как всегда, присела на подоконник. Больная рассеянно поздоровалась со мной: она безотрывно смотрела на что-то во дворе, и я, проследив за ее взглядом, увидела замечательную картину. Большая ворона натаскала сухих хлебных корок из мусорного бака, сложила их горкой возле лужи, оставшейся после вчерашнего дождя, а потом разложила в воде и стала ходить вдоль лужи и клювом проверять, размок уже хлеб или нет. Размокшие корки она тут же склевывала, и проверяла оставшиеся. Зрелище было уморительным, и мы долго наблюдали за птичьим гением, гордясь, в глубине души, что судьба сподобила нас увидеть этот взлет интеллекта и приобщила к великой тайне, существование которой я давно подозревала, а теперь убедилась в ее наличии воочию: животные не глупее нас, просто у них ум другой, а мы кичимся своим умом, хотя гордиться нам нечем — будь мы по-настоящему умными, разве бы издевались мы так над окружающим нас миром?
Наевшись, ворона улетела, и подруга моя заговорила.
— Вы видели? Ворона, конечно, считается умной птицей, но я не ожидала, что настолько. Иному человеку не мешало бы быть хотя бы таким умным, а то живут многие — идиот идиотом, а гонору! Я ответила ей, что думала сейчас почти то же самое, и удивилась такому совпадению наших мыслей.
А что вы удивляетесь? Я ведь не зря именно к вам обратилась за помощью. Мне давно кажется, что мы с вами похоже относимся к жизни — во всяком случае, из ваших статей я такое впечатление вынесла. Эта ворона мне еще одну историю из моей жизни напомнила.
Когда я училась в девятом классе, была у меня старшая подруга. Года на три она была старше меня. Никак я с юных лет не сдвинусь, наверное, потому, что во взрослом состоянии я уже была не я, а кто-то другой — какая-то женщина, утомленная, апатичная и безразличная ко всему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50