Груша невнятно промычал что-то и полез к себе на место. Улёгшись, он свесил голову вниз и сказал:
— Мотри, помалкивай, а то чуть что — харахики сделаю.
Он плюхнулся головой на подушку, заворочался кряхтя, и наконец, успокоился.
Вадим несколько минут сидел ошеломлённый и не способный ни о чём думать, со страхом и болью в сердце сознавая лишь своё нравственное падение. Он чувствовал, что опускается все ниже и ниже. Попытался разобраться: по его или не по его воле и по какой причине происходит это слишком заметное огрубение чувств и опускание на дно. Не найдя ответа на мучивший его вопрос, он разделся и лёг.
Было уже поздно, но свет не тушили. В дальнем конце секции несколько человек шумно разговаривали, матерясь и проклиная Советскую власть и все начальство и капитана Пушкарева. Сосед, отбросив одеяло и повернувшись к Вадиму, сказал:
— Робу спрячь под себя, а то утащат.
Вадим встал, свернул одежду, положил под подушку и снова лёг. Кто-то из той компании, в которой шумно разговаривали в противоположном конце секции, мягким тенором запел:
Ведут меня на сечу, А сеча широка, Гляжу я на свободу, Свобода далека.
Песню в быстром темпе подхватили ещё два или три голоса:
Эх, цыганочка, Аза, Аза, Черноброва б… зараза, Чёрная, фартовая На картах погадай!
— Эй, дневальный! — крикнул кто-то громовым басом: — Чего они орут! Спать надо!
— Чифиристы, закрой мурло! — крикнул другой голос.
Дневальный Бараб-Тарле, оторвавшись от чтения, встал и пошёл в другой конец секции, выкрикивая:
— Ну-ка, гуливаны, хватит! Спать надо! Свет тушу! Он потушил свет и в потёмках, натыкаясь на койки, стал отыскивать свою.
В темноте, через некоторое время, Вадим вновь почувствовал страх. Ему показалось, что кто-то ползёт между коек. Он насторожился. Всё затихло. Долго было тихо, слышались только вздохи и храп. Но потом скрипнула дверь секции, остановилась и снова заскрипела душераздирающе-монотонно. Вадим притаил дыхание. Ему стало жутко. Тут припомнились совсем некстати слова Груши, когда он говорил, что по ночам осведомителей душили. Ему вдруг почудилось, что вот сейчас начнут душить соседа и заодно задушат и его. Не в силах больше бороться с собой, он задрожал от страха и успокоился не скоро — только тогда, когда внушил себе, что дверь могла отойти сама по себе и заскрипеть.
Всю ночь он не спал, боялся малейшего подозрительного шума. Мысли тяжёлые, смутные, страшные путались в голове. Задрёмывая, он вдруг резко просыпался и, схватив с шумом воздух, пугливо озирался в темноте вокруг. И только к утру, когда стало светать, он заснул крепко, так крепко, что в шесть часов утра, когда объявили подъем, едва проснулся. Его кровать изо всей силы раскачивал за спинку дневальный и громко кричал:
— Вставай! Хватит дрыхать!
Вадим работал первый день вяло, и бригадир Волобуев и другие заключённые, трудившиеся вместе с ним в одной бригаде, косо поглядывали на него. Невыспавшийся, смертельно уставший от непривычной тяжёлой работы, еле дотянул смену.
«Это — цветочки, ягодки впереди», — подумал он и готовил себя к худшему. Но жаждал свободы уже теперь. Однако надо было как-то приспосабливаться. Мало-помалу привык к режиму, перестал бояться заключённых и не мог простить себе, что так по-заячьи струсил в первую ночь. Трудность для него вскоре возникла в другом: как преодолеть моральную надломленность, которая против его воли нагнеталась в душе с каждым днём все больше и больше. Это чувство особенно мучило его после беседы наедине с начальником отряда Пушкаревым, которому он чистосердечно рассказал все о себе и который искренне сожалел о случившемся и пообещал помочь, если он будет хорошо трудиться и не проштрафится в поведении.
Вадим, как мог, мирился со своим положением и с горечью сравнивал себя с ничтожным микробом, случайно занесённым с воздуха в трудно излечимый гнойник. Все люди в колонии делились на две большие группы, точно микробы возбудители и микробы антитела в гнойнике, между которыми шла ожесточённая борьба. К первой группе относились воры-рецидивисты, многие осуждённые за убийство на большой срок, бандиты и головорезы всех мастей; они собирались в тёмных углах, копошились, шушукались, точно тараканы в щелях, устраивали подкопы, побеги, туго поддавались на воспитательные меры и носили один ярлык, данный им руководством колонии: «склонные к побегу». К другой группе относились все остальные заключённые, жившие в колонии, и обслуживающий персонал. Заключённые второй группы были люди «не склонные к побегу» и в основном не зловредные по своей природе — мелкие воришки, махинаторы, фальсификаторы, любители брать все подряд, что плохо лежит, и те, кто попал в заключение из-за диких случайностей, больше по глупости или бесконтрольной страсти. Многие из них, жаждущие досрочно освободиться, помогали тайно и открыто надзирателям и охранникам душить очаги возбуждения, своевременно вскрывать нарывы и залечивать гнойник. Лагерь был строгого режима, людей первой группы в нём было почти наполовину, и борьба шла непрерывная и напряжённая.
Вадим же мучился внутренней борьбой, замкнулся в себе и старался быть подальше от лагерных дрязг. Он не внушал к себе доверия у «возбудителей», и всё-таки его попытались вовлечь в одну авантюру.
XIX
Это было через два месяца после заключения.
В колонии жил один преступник. Звали его Султаном. Это был известный в уголовном мире Астафьев. Бледный, жирный и флегматичный, но считавшийся опасным преступником, так как имел третью судимость за крупные афёры с подделкой важных документов и не раз пытался бежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146