— Разденься, — сказала она и через мгновение сама уже была раздета. Ее тело, скрывавшееся под невыразительным нарядом, оказалось роскошным, любила она яростно, но нежно и с воображением… Потом она поцеловала меня за ухом, пошла в ванную. А вернувшись, легла в постель и сказала:— Хочу немного почитать — ты не возражаешь?Она повернулась ко мне спиной. Я не возражал, хотя чувствовал, что это была ситуация наоборот, и я должен был быть на ее месте. А поскольку читать мне не хотелось, я вскоре заснул.Проснулся поздно. Татана была на террасе, пила вино и читала. Она никак не прокомментировала происшедшее ночью и не выглядела смущенной — будто это было самое естественное дело. Я не мог ее понять.Днем появился Борис, очень довольный собой: ему удалось достать старую машинку с грузинским шрифтом. Меня беспокоило, как он отнесется к моему роману с Татаной. За обедом они дружно болтали на русском. Я сидел, пил минеральную воду и чувствовал себя лишним. Потом встал и пошел к себе. Татана пожелала мне спокойной ночи, а Борис лишь кивнул.Уже заполночь я услышал их голоса и смех Татаны — они проходили по коридору. Я не мог спать: мне чудился какой-то шум в ее номере. Наконец я встал, подошел к ее двери. Она была заперта. Я позвал ее и услышал ее недовольный голос: «Что ты хочешь? Сейчас поздно!»Злой и смущенный, я вернулся к себе. На следующий день она появилась только к обеду.— Ты что такой надутый? Уж не ревнуешь ли?Я тупо уставился на нее.— Не к Борису же?— А почему бы и не к Борису? Он не красавец, конечно, но это не значит, что он не может быть настоящим мужчиной. И вообще, я никому не принадлежу.— А где Борис?— Кажется, пошел погулять. Ты ведь не собираешься создавать проблемы?— А ты собираешься, значит, сразу с двумя?— Почему бы нет? Вы такие разные. А ты что, никогда не общался сразу с двумя?Я встал.— Во всяком случае, мы здесь не для этого… А как Борис к этому отнесется?— С пониманием.— Может, просто с благодарностью, — сказал я ехидно.— Ну, пожалуйста, не сердись, Том. Ведь все так хорошо…— Ладно, займись переводом, — сказал я и ушел из отеля к морю, раздумывая, не смириться ли мне.Ночью я скова был с нею, много раз. Она попросила, чтобы я ее щипал и шлепал. Ей это так нравилось, она так стонала от удовольствия и вскрикивала, что вскоре в дверь постучал Борис. Она что-то крикнула ему по-русски, и я услышал, как он ушел.— Он думает, ты делаешь мне больно, — пояснила она со смехом и потянула меня к себе.Позднее, когда она уже спала, я понял, что не смогу от нее отказаться.К несчастью, Борис, кажется, решил тоже самое. * * * Последующие несколько недель были трудными. Татана оказалась еще более беспорядочной в работе, чем Борис, и мне приходилось проявлять адское терпение. Борис и Татана часто обсуждали детали по-русски, и это меня раздражало. К тому же Татана работала очень медленно, а Борис все время норовил включить в текст какой-нибудь новый эпизод, компрометирующий советских вождей.Борис совсем переменился. Он раз в неделю посещал парикмахерскую, брился по утрам и иногда вечером, постоянно благоухал дорогим одеколоном, стриг ногти. Однажды я спросил его небрежно о его отношении к Татане. «Я ее люблю», — сказал он. «Особенно люблю ее тело — это прямо инструмент любви», — последнее он сказал по-французски. Потом добавил дружелюбно: «Должен тебя предупредить, мон шер, ты не должен преследовать ее. Грузины очень независимы. Если их преследуют, они уходят в горы и их не догнать. Никто еще не подчинял Грузию на долгий срок».Ночами, с пунктуально соблюдаемой очередностью, мы ходили к ней, и она с неизменной страстностью отдавалась нам. Я тоже влюбился, это была одинокая, неутоленная, безответная страсть, в коей я не мог признаться ни ей, ни Борису. Это была тайная болезнь, время от времени приглушаемая приступами удовольствия, за которыми следовали часы горького ожидания.А тем временем, медленно и тяжело, личные дневники Лаврентия Павловича Берии переводились на его родной язык, далекий и непонятный, как Татана.Семь недель ушло на перевод, и вот он лежал, аккуратно отпечатанный на старой желтой бумаге. Подошло время моего отъезда в Будапешт.В последнюю ночь перед отъездом Татана пригласила меня к себе, хотя это была очередь Бориса. Часть четвертая ЗАПИСЬ ЧЕТВЕРТАЯ Москва, август 1952 г. Сегодня Рафик сообщил неприятные новости. Хозяин собирает новые досье. Из семнадцати человек, на которых собираются досье, шестеро ведущие московские врачи, остальные близки к партийному руководству и по меньшей мере пятеро — евреи.Особенно плохо, что дело идет не так, как обычно. Старик поручил его Игнатьеву, и я не контролирую ситуацию.Раньше я бы тут же задал Хозяину кое-какие вопросы, но что-то подсказывает мне пока не соваться в это дело. Хозяин становится непредсказуемым и невыносимым, как в прошлый раз в Кунцево. Как всегда отпускал злые замечания — вначале в адрес Молотова, а к утру принялся вдруг за меня. Прежде такого не случалось.Он говорил об Израиле — этом «сионистском гнезде», которое устроили американцы у нас под носом.— Конечно, кое-кто может не замечать этой опасности, кое-кто из тех, кто работал в Европейском антифашистском комитете!Все захихикали. Но не на того напали! Я посмотрел на эту старую лису и ответил по-грузински:— Хозяин, слава богу, что мы провели менгрельское дело, а то бы имели под носом гнездо почище!Я думал, он взорвется, но он рассмеялся и сказал:— Висельник прав! И, как всегда, начеку и, пожалуй, поумнее многих будет! — При этом дружески ткнул меня в бок.Как они вспыхнули ненавистью! Ведь только я могу перечить Хозяину, и ему это даже нравится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51