Переждав паводок у приютивших горемычное семейство соседей, Парфеновы вернулись на разоренное стихией подворье. От избы уцелело несколько бревен, да сиротливо торчала полуразвалившаяся печь. Благо, удалось спасти из погреба кое-какие запасы да спрятанные там запасливой Евдокией деньги из Дарьиного приданого.
Новую избу поставить им было теперь не под силу. Отрыли они землянку и, погоревав, принялись обустраиваться, как умели.
... Сотник Никифор подстерег Евдокию у реки, когда она шла стирать с корзиной белья. Он поклонился гордой вдове и завел с ней долгий разговор.
– Евдокия Степановна, прости дурака за прошлый раз. Видно, до седых волос я дожил, а ума не нажил, – уважительно начал стрелец.
– И ты прости мне худые слова, Никифор Игнатич, не держи зла на вздорную бабу, – осторожно ответила ему Евдокия.
– Ты вот что, Евдокия, ты отдай все ж за меня Дарью. Да погоди, не гоношись, дай сказать-то! – сотник не дал раскрыть вдове рот и продолжил:
– Пойми ты, упрямая баба! Я Дарью полюбил, когда она еще босоногой девчонкой бегала. Я б не подошел, если б Григорий не загинул. А теперь что ж... Евдокия, я ж за нее жизнь положу, в шелка-бархаты одену, на руках носить буду, только отдай за меня девку! А так ведь пропадет, выйдет за голь перекатную без приданного-то! И почитай, пропала девка! Ты ж мать, неужто не хочешь дочери сладкой доли, я ведь и вам помогу, не оставлю бедовать одних. А Ефима могу и в стрельцы определить – чем парню не судьба?!
Никифор с жаром говорил, говорил и все не мог остановиться. Он хотел по-доброму убедить Евдокию, что сможет сделать Дашу счастливой. А женщина слушала сотника и все более понимала, что прав настырный стрелец, что, авось, действительно стерпится-слюбится, что лучше быть дочери женой немилого, чем вековухой жить или идти замуж за нищеброда, другой-то ведь и впрямь не возьмет бесприданницу. Да еще этот шепоток мерзкий, что уж и сама Евдокия слышала у себя за спиной от злоязыких кумушек, что приносит Дарья беду мужикам. Гуляла молва, обрастала досужими домыслами, порочила доброе имя несчастной сиротки...
Когда замолчавший Никифор с надеждой посмотрел на женщину, она, потеплев лицом, сказала ему:
– Приходи к нам, сотник, в прощеный день, тогда и разговоры зачнем разговаривать. Может, и договоримся до путного.
... Дома Евдокия, когда заканчивали вечерять, сообщила сыну и дочери о новом сватовстве сотника. Даша сразу залилась слезами, а Ефим кинулся защищать сестру:
– Матушка, побойся Бога! Ведь постылый он Дарье, этот старый Никифор! Не дрожи, не плачь, сестрица-голубушка, я тебя в обиду не дам.
Вдова окинула строгим взглядом расходившееся семейство и спокойным голосом, не обращая более на строптивых детей внимания, сказала:
– Как я сказала, так и будет! Ты, Ефим, молод еще, чтоб мне указывать! А ты, Дарья свет Харитоновна, должна за сотника замуж идти да еще в ножки ему поклониться, – и женщина пересказала детям весь свой разговор с Никифором.
Ефим сделался совершенно пунцовым, глаза парнишки метали молнии:
– Да пусть подавится своими милостями, московский прихвостень! Мне от него ничего не нужно! Чтоб я, потомственный казак, стрельцу сестру за кусок хлеба продал!..
– Молчи, несмышленыш, – Евдокия стукнула по столу кулаком, – дурья твоя башка! Сестру он пожалел! А про мать ты подумал? Легко ли мне на старости лет в землянке свой век доживать? Ты еще в возраст не вошел, да и гонор у тебя не в пример отцу: выгоды своей не чуешь! Хочешь семью по миру пустить? И не противоречь матери, а то запру в погребе, чтоб одумался!
Не дослушав мать, Ефим выскочил прочь из землянки и помчался куда глаза глядят. Он бежал по темному городу, и злые слезы душили хлопца. Ему было горько, что его не принимают еще всерьез, что не может он защитить сестру от постылого замужества, не может исполнить последний батькин наказ...
Лишь под утро вернулся домой измученный Ефим и ни слова не сказал матери. А когда пожаловал на Прощенный день сотник, сбег из дому на отцовскую могилу и сидел там до самой ночи, жалуясь батьке на свою злую долю.
...На Троицу обвенчали в Царицынской церкви стрелецкого сотника Никифора Игнатьича Васильева и Дарью Харитоновну Парфенову. Невеста была чудо как хороша в дареном женихом дорогом московском платье и жемчужном ожерелье, только бледна без меры. «Видно, не своей волей идет», – судачили в церкви кумушки-греховодницы, обвиняли Евдокию в корыстности.
Ефим не пошел на свадьбу к сестре, только поклонился ей в ноги накануне и попросил прощения.
– Бог тебе судья, братец, – сказала плачущая Даша и обняла любимого брата.
Сотник сдержал слово: купил у разорившегося торгового гостя небольшую, но ладную избенку для Парфеновской вдовы, так как Евдокия напрочь отказалась жить вместе с молодыми.
– Ты прости, Никифор Игнатич, хоть и не чужие мы теперь, а не могу я так: Ефимка-то мой и так из дому сбегает, что ни день. А стань я с вами жить, так совсем парень исшаляется и загибнет.
Никифор ничего не сказал, его сердце пело надеждой на будущее счастье с Дарьей, и он верил, что и Ефим образумится, когда поймет, как хорошо сестре живется за сотником.
... В жарко натопленной спальне на пуховой перине съежилась в углу кровати дрожащая Даша. Со страхом ждала она своего мужа. Чистая девушка страшилась предстоящей ночи с сотником. Он пугал ее и возрастом, и чином, и великим достатком, который мельком успела увидеть во время свадебного гулянья молодая жена. Но более всего пугал ее сотников шрам и глубоко посаженные глаза, в которых загорался страстный огонь всякий раз, как взгляд стрельца падал на Дарью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12