Он загасил аккуратно окурок, положил его за ухо, и мы опять взялись за пилу.
— Я в ополчении был, да недолго. Контузило меня. А Шурик, сынок мой, до войны срочную на флоте служил, вот и присылал тельняшки да брюки клёш. А в сорок первом пошёл в морскую пехоту, на Невский пятачок… — Плашка развалилась, дядя Толя поднял с земли чурбан и прижал его к себе, как ребёнка или как снаряд. — По первому ледочку пошли они, милые, по Неве. Ботиночки сливочным маслом, последышками, смазали, бескозырочки набекрень, винтовочки наперевес…
И он замолчал, глядя куда-то поверх крыши сарая, точно видел белоснежную гладь замёрзшей реки и цепи моряков в чёрных бушлатах.
— Дровосеки! — позвала из кухни тётя Паша. — Обедать.
— Пойдём руки мыть!
Тётя Паша поставила на щелястый стол тарелки со щами.
— Мне же в отряде обед дадут, — сказал я.
— Ничего. С отрядом второй раз покушаешь. Жерновок-то у тебя сейчас хорошо мелет. — Она хлопнула меня по животу. — Ешь. Тебе расти надо.
Ели молча. Дядя Толя осторожно нёс ложку, подставляя под неё кусок хлеба.
Потом были макароны и компот.
— Перекур с дремотой! — сказал дядя Толя после обеда, и мы уселись на солнышке, у стены кухни, где уже сидели две нянечки и судомойка.
Нянечки разговаривали, а судомойка, совсем ещё молоденькая, конопатая девчонка, тихонечко напевала:
Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…
Я эту песню люблю. Я вообще люблю песни и петь люблю. Но мне правятся взрослые песни. А в школе поём: «Серенькая кошечка села на окошечко, хвостиком виляет, деток собирает…» Села на окошечко и пускай сидит. Мне какое дело до этой серенькой кошечки? Я по-настоящему пою дома, а в школе только так, рот открываю: «Патоку соберём, варил дядя Симеон…» Что за патока такая? Зачем её дядя Симеон варил?
Дома мы поём на два голоса. Я — первым, мама — вторым. Только она поёт редко, потому что занята всё время: работает, учится. Я один раз пел про рябину. А мама говорит бабушке: «Смотри, наш Ёжик поёт, как большой, словно всё понимает!» Мама думала, я не слышу её слов. А я слышал. Конечно, я всё понимаю. Это ведь песня не про дерево, хоть оно и красивое, это про людей. Про то, как грустно, когда человек один остаётся. Вот моя мама, и я, и бабушка — как бы нам хорошо было с папой жить, но его убили на войне, вот и «нельзя рябине к дубу перебраться». Значит, это песня про нас. Это и про дядю Толю, про его сына-моряка… А про рябину поётся, чтобы никому обидно не было: вроде эта песня только про деревья, а там понимай сам.
— А вот, — сказал дядя Толя, — нам сейчас народный артист республики Боря споёт или стих скажет.
Нянечки и судомойка заулыбались и захлопали в ладоши.
Я решил, что спою свою самую любимую песню про крейсер «Варяг». Я встал, потому что не такая это песня, чтобы её сидя петь. Я когда эту песню пою, у меня на руках гусиная кожа делается.
Наверх вы, товарищи, все по местам!
Сначала получилось негромко, потому что трудно так сразу, с бухты-барахты петь. Но посмотрел я на дядю Толю, на его тельняшку, и запел во весь голос:
…Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!
У нас есть старые журналы «Нива», и там на фотографиях и этот крейсер, и красивые старинные моряки с усами… И море в столбах взрывов.
…Из пристани Верной мы вбитву пойдём
Навстречу грядущей нам смерти!
За Родину в море открытом умрём…
Я когда это пою, мне кажется, что в руках у меня знамя и вокруг плечом к плечу стоят матросы. Некоторые падают, потому что «свистит, и гремит, и грохочет кругом… И судно охвачено морем огня».
Из дверей кухни вышла тётя Паша, руки у неё были в тесте, но она даже не отирала их.
Прощайте, товарищи, с богом…
Голос, у меня сорвался, потому что у меня всегда в этом месте в горле появляется ком.
— Ура! — вдруг выдохнул дядя Толя.
Он обхватил меня рукой и прижал к себе. И мы запели вдвоём:
Кипящее море под нами!
Не думали, братья, мы с вами вчера,
Что нынче умрем под волнами!
Мы спели, но я всё ещё не мог отдышаться, и сердце у меня громко билось. Тётя Паша подошла и поцеловала меня.
— Да! — сказал дядя Толя хриплым голосом. — Хорошо. Даже очень замечательно! Высоко спел!
— Хрусталёв! — услышал я за своей спиной. — Вот ты где! Отряд его по всему лагерю ищет, а он тут песни распевает!
Я обернулся. Позади меня стояла разъярённая Алевтина Дмитриевна.
— Алюшка! Да ты что! — заговорила тётя Паша. — Да ты его не ругай!
— Тётя Паша! Вы представляете, у меня октябрёнок пропал! Вы представляете, что я переживаю! Я же отвечаю за каждого!
— Да мы сами виноваты, — сказал дядя Толя. — Ты, доченька, его не ругай…
Как не ругать! Сорвал линейку! Ушёл куда-то без спросу!
- Да это мы его задержали! Он нам помогал тута!
— Хрусталёв! Марш немедленно в отряд! И чтобы близко около кухни тебя не было.
— Ступай, сынок, ступай! А ты, девонька, сильно-то не шуми…
Я не стал слушать, что они там будут говорить. Повернулся и пошёл к нашей палате.
Глава третья
ТИХИЙ ЧАС — НЕ ДЛЯ НАС!
— Где ты был? — спросил Серёга, когда я пришёл в палату. — Алевтина мяч принесла. После тихого часа в футбол будем играть.
— Настоящий мяч?
— С покрышкой и с камерой! Футбольный! У нас как раз две команды набрались!
— Чего ж вы меня не подождали! Эх, ты! А ещё друг!
— А всё равно тебе сговариваться не с кем. Нет тебе пары. Один Липа остался. Хочешь, сговорись с ним.
Я побежал искать Липского. Он стоял по колено в пруду.
— Липа! Вылазь! Айда на футбол сговариваться.
— Не-а!
— Да ты что! Мяч новенький! Кожаный!
— Не-а! — повторил Липа, нашаривая руками что-то в воде. — Я в футбол не играю: могут подкувать. Бутсов у вас нет. Как куванут под коленку, всю жизнь хромать будешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27