Он вот именно что застегнуть гимнастёрку не может — бинты мешают. Э, — говорит он, — а у второго рука сломана. Во!
Я посмотрел — рука как рука!
— С чего, — говорю, — ты взял?
— А вон! — говорит Васька. — У него локоть остренько торчит. У него там под гимнастёркой на руку дощечки привязаны. Они по-автомобильному называются… Шины! У него там шина! Значит, они все трое раненые! Этот в лицо, этот в грудь, этот в руку!
— Может, ещё в живот и в ноги?
— В живот — они бы стоять не могли, — сказал Васька, — а в ноги — у них бы были костыли.
— Подумаешь, — говорю я, — они же участники боёв на Халхин-Голе, ясное дело — раненые. Зачем нам это?
Васька ещё три пирожка съел (и как в него столько помещается?) и говорит:
— Нужно в архив написать, узнать, какие полки участвовали в боях и кто особенно отличился.
Эмлемба с кухни явилась. Как услышала, что Васька говорит, у неё в глазах словно лампочки зажглись, как у такси — зелёным светом…
— Написать в архив и узнать: кто был ранен? Куда? И кто был награждён. У них же у всех троих ордена Красной Звезды. Во!
Как это я забыть мог! Самое-то главное! У них ордена, по одной штучке! Я про этот орден в «Пионере» читал, его давали только за боевые заслуги!
— Вася! — говорит Эмлемба. — А почему вам бы не записаться в наш кружок? Вы же настоящий следопыт! У вас ум как у инспектора уголовного розыска или как у разведчика!
Только я хотел сказать, что Васька — троечник, поэтому его ни в один кружок принимать нельзя, но он меня опередил.
— Не, — говорит, — я следопытом не могу! Я на тубе в оркестре играю. И ещё у меня рыбки, хомячки, черепахи, пока всех накормишь, да воду сменишь, да клетки вычистишь — совершенно нет времени…
— Ну вы хоть помогать нам будете?
— Это — пожалуйста! — Васька, как блин на сковородке, расплылся в улыбке. — А знаете, — говорит он, — вроде бы я эту пионерку знаю!
— Ха! — говорю я. — Этой пионерке сейчас сто лет.
— Конечно! — говорит Васька. — Она взрослая. Но я её вроде бы видел. Только не могу вспомнить где…
— Ну, — говорю, — дорогие товарищи! Время позднее. Задачи мы наметили! (Председатель я, в конце концов, или не председатель?) Ты, Вася, вспоминай. А… — Чуть было не сказал «Эмлемба», потому что, как её зовут, я забыл. — Нужно написать в военный архив, узнать адрес и написать…
— Я напишу! Мы с папой напишем! — Эмлемба готова была сейчас бежать, искать, писать. — И фотографии приложим! И будем всё-всё читать, читать, читать про Халхин-Гол!
Она помчалась к себе домой, а за ней и Васька убрался.
«Пишите, пишите, — подумал я, укладываясь на ночь. — А мы с отцом выйдем на человека из редакции и моментально всех героев найдём!» И всё-таки мне было немножко обидно оттого, что Васька, а не я догадался про их ранения и вообще про всё!
Я внимательно рассмотрел фотографию. Танкисты в длинных суконных гимнастёрках, туго перетянутых ремнями, улыбались пионерам.
А эта смешная, с косичками, смотрела на забинтованного, и он ей что-то говорил… Но сколько я эту фотографию в руках ни вертел, ничего нового не увидел.
Глава седьмая
ЖЕСТЯНАЯ КРУЖКА
На человека из редакции отец две недели выходил. У него такая записная книжка есть (дед её называет «Нужник»), там телефоны всех нужных людей записаны: таких, которые что-нибудь достать могут или сделать. Но вот оказывается, и они не всё могут — джинсы-то не достали и нужного человечка так и нет.
День за днём идёт, а нужного звонка всё нет.
Только Эмлемба названивает:
— Костя! Алё! Это Лена Пантелеева! Костя, ну когда же мы будем поиск продолжать?
Я Аге строго-настрого запретил меня к телефону звать. Велел, чтобы говорила, будто я на зимние каникулы в пионерский лагерь уехал. Между прочим, уехал Васька, вместе со своим оркестром, так что и он ко мне не приставал.
Я уж и сам на Фонтанку, 59 ходил, в Дом прессы, где все газеты выпускают, но там загородка и милиционер стоит. Я как его увидел — обратно повернул, ясное дело: не пустит. Я уж совсем разуверился, что отец человека найдёт. Скажет: «Извини — попозже», как с джинсами. Но вдруг за ужином однажды он говорит:
— Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Завтра в четырнадцать ноль-ноль тебя будет ждать в вестибюле Дома прессы Сан Саныч.
— А кто это?
— Какая нам разница, — сказал папа, намазывая на хлеб толстый слой масла. — Главное, он может публикацию устроить!
На следующий день я пошёл в Дом прессы и уселся в красное кожаное кресло. Сан Саныч опоздал на полчаса. Я сразу увидел журналиста: на нём было всё фирменное — и джинсы, и кожаный пиджак, и ботинки самые попсовые — с окованными узкими носами. Только он был очень молодой, не такой, как международники в передаче «Сегодня в мире».
Он повёл меня куда-то по лестницам и длинным коридорам. Я раньше думал, что в редакциях стоит страшный шум: машинки печатные стучат, корреспонденты в телефонные трубки орут, а чуть что, сразу — прыг в машину и на место происшествия… А тут во всём здании тихо-тихо, только где-то далеко типография гудит. И почти что никого нет. Кабинеты, кабинеты, и в каждом не больше двух человек. Сидят, в бумажки уставившись, какие-то тётеньки, как будто это не редакция, а бухгалтерия.
— Давай! — Сан Саныч взял у меня конверт с фотографией. — Разрешите?
— А, это ты? — поднял от бумаг голову седой человек с очень интересными глазами: вокруг них был чёрный ободок, как будто их специально траурной каймой обвели, и поэтому они казались очень печальными. — С чем пожаловали?
— Вот пионер фотографию принёс! — сказал Сан Саныч небрежно. — Мне кажется, любопытно.
— К Васильковскому ездил? — спросил «траурный» человек. — Так я и думал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40