В каждом кафе отец присутствовал на сотнях фотографий и десятках плакатов — сражающийся, ожидающий нападения, стоящий над убитым им быком.
На главной площади Арканхело огромная, выше любого дома, статуя его отца с быком смотрела вниз на красные коньки крыш. Тонкие руки отца держали мулету, и казалось, вырезанная из камня ткань полощется на ветру. Печальные глаза взирали туда же, куда указывала шпага — на опущенную голову быка.
Другая, почти такая же большая статуя, стояла на кладбище, отмечая могилу отца. Тут быка не было, только один отец, очень прямой и тонкий, на фоне неба. Глаза его были подняты, и Маноло, стоя на земле, не видел, печальные ли они. В правой руке отец держал бычье копыто, хвост и два уха; в левой — букет цветов.
И еще был музей, здание, где обитало наследие легенды. Здесь были книги об отце и все статьи, которые о нём писали. Здесь была копия картины, висевшей у них дома, — огромный, в натуральную величину портрет отца в красно-золотом костюме света, том самом, который был на нем в день смерти. Здесь была афиша, которую наклеили перед бычьей ареной Арканхело, оповещая о первой новильяде отца, когда ему было двенадцать.
И там же, в конце здания, в самом дальнем его конце, была голова Пататеро. Набитая. Почти живая. Пугающая в своей мощи: очень сильная шея, очень острые и длинные рога, открытые злобные глаза.
Маноло помнил, как люди Арканхело построили музей. Он был выстроен кирпич за кирпичом, каждый житель по очереди приносил по одному, длинная процессия одетых в черное людей с печальными глазами. То ли просто мама, то ли горожане заставили его стоять, ждать и смотреть. Так продолжалось весь день, он очень устал и уснул, потому что было ему только четыре, и он не знал ещё, что такое гордость.
Все, всегда и бесконечно говорили о Хуане Оливаре. О дедушке Маноло тоже говорили, но очень редко: хоть тот и был матадором, считалось, что он не был особенно хорош. Дедушка не умер на арене; он погиб на пожаре, опустошившем город, — умер, спасая своего сына Хуана. Но при жизни он сражался с быками. Он сразился больше чем с тысячей быков, — даже больше, чем его сын, — но вспоминали его только как отца Хуана.
Отец, которого Маноло не помнил, сделался первым и единственным героем для жителей города. Они знали обо всём, что он делал и говорил. Они знали глубину и ширину его ран. Они даже знали или утверждали, что знают, о чём он думал.
Особенно точно они знали, что о предназначении Хуана Оливара как великого тореро было известно с самого начала, с рождения. Им никогда не надоедало говорить об этом. Они постоянно повторялись, но всё-таки с удовольствием слушали при этом друг друга. И каждый что-то добавлял или отнимал от повествования в соответствии со своим собственным видением.
— Ему было не больше двух лет, — вспоминал кто-нибудь, — когда сеньора Оливар послала за Марией Альвар…
— В то время Марии было примерно сто три…
— Да нет, больше, не меньше ста пятнадцати.
— Не важно, сколько лет было Марии Альвар. Хуан едва родился, когда величайшая из когда-либо живших цыганка-гадалка…
— Поговаривают, что её способность так ясно видеть будущее происходила прямиком от сатаны.
— Кто знает!
— В то время в Гранаде жила цыганка-гадалка ещё получше.
— Кто? Флора? Да ну, куда ей до старой Марии! Кроме того, это Мария её всему обучила.
— Мария Альвар могла посмотреть на новорождённого и без карт, без звёзд, без чего бы то ни было рассказать вам, когда малыш пойдёт, когда заговорит, будет ли болеть и сильно ли заболеет…
— Когда она увидела Хуана Оливара, то упала на колени.
— Я там был! Знаете, что я подумал, когда она так сделала? Что, небось, маленький Хуан, когда вырастет, будет Папой Римским.
— И что Мария сказала?
— Ну это я как сейчас помню! Всё ещё стоя на коленях, она посмотрела на кроху и перекрестилась. "В двенадцать, не прежде, но в двенадцать, мальчик принесет Арканхело великую славу. Это будет на бычьей арене. Там он будет сражаться с первым своим быком и убьёт его. И будет продолжать убивать быков, пока жив. Этот город обретёт лучшего матадора Испании!"
— И больше ничего? Не сказала, что Хуан и думать не будет про корриду, пока не встанет перед первым своим быком?
— Нет, ничего такого не было.
— А кто-то мне говорил, что было.
— Ничего она больше не сказала. Думаю, она увидела его смерть, но не сказала ничего. Только то, что я повторил. Не больше и не меньше.
— Граф де ла Каса первым поверил старой цыганке. Он всё время брал Хуана с собой на корриду. И не терял мужества, когда мальчик не хотел в корриду играть.
— А сколько коррид видел Хуан Оливар до двенадцати лет?
— Двадцать пять, а может — и тридцать.
— Меньше!
— Меньше быть не могло. Больше — да, но не меньше.
— Не важно. Граф брал мальчика посмотреть, как сражаются с быками, а мальчик сидит себе и смотрит, без малейшего интереса.
— Граф никогда не сомневался, что Мария была права. Он просто ждал, пока Хуану Оливару не исполнится двенадцать.
— А как старательно он растил для мальчика быка!
— Он знал, граф-то, что мальчик заслуживает самого лучшего, что могло быть на его ганадерии.
— Быка для мальчика назвали Касталон, и он был одним из самых лучших, выращенных когда-либо графом.
После такого разговора кто-нибудь почти всегда принимался читать отрывок из биографии Хуана Оливара, написанной самым знаменитым комментатором корриды, Альфонсо Кастильо:
"Там, на весенней тьенте графа де ла Каса, Хуан Оливар, двенадцати лет, сделал свой первый выпад с плащом. Он вышел на арену с трёхлетним быком, и бык был мёртв через четырнадцать минут после первого выпада Хуана Оливара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28