Мы сели на диван – я и Фома.Я порылся в кармане и положил перед Иваном Владимировичем свое заявление, написанное поутру: утро всегда мудренее. Он взглянул на меня с удивлением, а когда прочел заявление, лицо его выразило неудовольствие.– Разве ты уже охладел к аэронавтике? – спросил он с укором.Я замялся...– Не в этом дело!– А в чем же?– Не знаю. Может, и охладел.– Ты же хороший пилот! – огорченно сказал Турышев.– Это ты его уговорил? – спросил Мальшет у Фомы.– Да я ничего не знаю! – обиделся Фома. – А что случилось-то?– Ничего особенного, – буркнул я. – Прошу назначить меня поваром на «Марфу Ефремову».Фома даже рот открыл. Обветренное скуластое лицо его так и просияло.– Яшка, дружище, вот хорошо, вот ладно! – закричал он, и так на радостях меня обнял, что чуть не сломал мне ребра.Мальшет вытаращил глаза.– Ты, Яков, с ума, что ли, сошел? Ты же отличный пилот, даже обидно как-то...– Подумаешь, отличный, я ведь никогда особенно не увлекался аэронавтикой... На твоей же лоции воспитан. Зачем дарил лоцию? Зачем вы, Иван Владимирович, дарили бригантину? Пришло время ей расправить паруса.– Но поваром!... – вскричали они оба вместе.– А хоть и поваром, какая разница? Я же привык готовить. Вы сами оба говорили, что готовлю вкусно. Куплю еще поваренную книгу. Ну и, конечно, буду, как и в прежних экспедициях, помогать в научных наблюдениях. И матросом могу. И статью в газету написать, если понадобится помощь прессы. Где вы еще такого повара найдете?– А Марфенька? – строго спросил Давид Илларионович Барабаш и что-то пробурчал по-украински.– Мы ведь месяцев на семь-восемь уходим в море, – не гляди на меня, заметил Турышев, – одной-то ей...– Почему одной? Каюту нам дадите? Или повару не положено?Теперь все молчали, а я смотрел в пол.– Ты хочешь и Марфеньку... – наконец выговорил Турышев.– Ну да.– Больную?И здесь я просто взбеленился – так вспылил. Кажется, я вгорячах произнес целый монолог.– Ничего она не больна! Давно уже выздоровела. Она же очень сильная и здоровая, только ноги ее не ходят. В этом и все несчастье ее, что она сильная и здоровая, а вынуждена лежать, словно больная. Никакой болезни нет, поймите! Всех моих друзей буду просить это запомнить раз и навсегда. Она лежит целый день одна, слушает шум моря и крики птиц и мечтает о путешествиях, как о чем-то самом прекрасном, но уже несбыточном. Почему несбыточном, спрашиваю я? Все можно сделать, чтоб человек был счастлив! Когда я женился на ней, я поклялся про себя, что сделаю ее счастливой. Но ей одной только любви мало! Понимаете? Мало! Она – прирожденный путешественник, так пусть себе путешествует. Она сможет и работать понемногу, Иван Владимирович, ей-богу! Вести журнал, делать расчеты, наклеивать этикетки на бутылки с пробами воды, мало ли чего? Она же с цифрами обращается, как жонглер с шариками, любо смотреть на нее. Зарплаты нам, конечно, никакой не надо, на нее хватит и моей. Как же может Марфа Ефремова не поехать на своем корабле? Сами посудите. Да она с тоски зачахнет, когда вы все уедете в море.... Я дописываю эти строки в каюте научно-исследовательского судна «Марфа Ефремова». Это лучшая каюта на корабле, капитанская: Фома заставил нас принять ее, а сам занял другую, похуже.Тезка корабля лежит сейчас на палубе, куда я ее только что отнес. Она очень занята эти дни: Лизонька просила ее произвести расчеты ветровых волн, а для Мальшета она вечно сводит какие-то балансы. Сильна Марфенька во всех расчетах! Турышев, который часто навещает нас в море на гидросамолете, уже предлагал ей штатное место лаборанта. Она решила его принять, хотя я не советовал: с осени она начнет заочно учиться на математическом факультете Московского университета и ей будет тяжело совмещать работу и учебу. Но она и слышать не хочет.– Я очень сильная и справлюсь! – говорит она весело.Прилетал на гидросамолете известный московский хирург, маленький, толстенький, в огромных очках, чем-то похожий на мистера Пикквика. Тот самый, которого, помните, обещал прислать президент Академии наук. Он оставил после себя надежду... Все теперь надеются. На корабле только и разговоров об этом.Профессор тщательно осмотрел Марфеньку, подумал, еще раз осмотрел – лицо его просветлело.– Марфа будет ходить? – поняв, закричал я.Моя жена, побледнев, пристально смотрела на хирурга.– Я надеюсь! – с ударением сказал профессор. – Конечно, сначала на костылях... гм... в гипсовом корсете.Марфенька засмеялась и заплакала. Я машинально подал доктору приготовленное заранее чистое полотенце. Доктор сам вытер Марфеньке слезы этим полотенцем.– Это хорошо, что вы ушли в море,– сказал он задумчиво,– из комнаты, где пахнет лекарствами,– в море... К большой работе, опасностям, настоящей жизни. Хорошо, что вы счастливы.– Он лукаво и добродушно взглянул на меня.– Ведь счастливы?– Очень! – смеясь и плача, подтвердила Марфенька.– Ну вот! Как известно, счастье – лучший целитель. Когда вернетесь на берег, применим один новый метод...В открытый иллюминатор задувает горячий ветер, пропитанный всеми запахами моря. Зной, нестерпимый даже в море, а на берегу, наверное, нечем дышать. В синем сверкающем небе ни одного облачка. Слышен скрежет лебедки, поскрипывание якорной цепи, шуршание переборок – корабль полон невнятных, приглушенных звуков: шорохи, вздохи, скрипы.Мы встаем на якорь – очередная станция. Надо идти помочь Вассе Кузьминичне произвести лабораторный анализ рыбы. А потом я эту же рыбу зажарю всей честной компании на ужин.Поваром все довольны, чему я сердечно рад.Мой роман о двадцать первом веке что-то не подвигается вперед. Придется его отложить пока в дальний ящик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81