– Ну а вы чего?
Оказалось, что никто не принес наживки. Все, кроме Игната, считали, что сегодня рыбалка только для вида, для отвода глаз родителям.
Игнат обозвал нас чудаками и предложил своих червей. Он протянул банку Фае, но та отмахнулась.
– Ну тебя! Я за Димку переживаю.
Нюша тоже отказалась удить. Я взял червяка, чтобы показать, как я спокоен. Взяли наживку и Юра с Машей. Ей было противно насаживать червей, и это сделал для нее Игнат. Плоскодонка Игнатова отца была очень большая. В ней были два широких поперечных сиденья да два на носу и на корме. Мы четверо закинули удочки прямо с лодки. Игнат удил, стоя возле кормы, я – сидя на носу, Маша и Юра – на поперечных скамьях, а Фая с Нюшкой – у них за спиной. На рыбалке не принято говорить, и все молчали.
Я почти не смотрел на поплавок. Я поглядывал то на небо, где солнце, уже покрасневшее, очень быстро, как мне казалось, опускалось к горизонту, то на Машу. Одетая в джинсы и синий свитер, она сидела лицом ко мне. Одной рукой она держалась за свою русую метелочку, опущенную на грудь, другой придерживала лежащий у нее на коленях конец удилища и тоже мало интересовалась своим поплавком. Я заметил, что она в свою очередь часто поглядывает на меня, а когда отворачивается, то смотрит не на поплавок, а куда-то вдаль, покусывая нижнюю губу и о чем-то думая. Смотрели на меня и Фая с Нюшкой. Смотрели, молчали и только Нюшка громко, чтобы все слышали вздыхала.
Место для рыбалки оказалось неудачным. За сорок или пятьдесят минут один только Юра вытащил плотвичку, потом Игнат вдруг громко крикнул мне:
– Димка! Поплавок!
Оказалось, что мой поплавок совсем скрылся под водой. Я поднял удилище и вытащил довольно крупного окуня. Я снял его с крючка и бросил Игнату, который насадил его на кукан. Это было тогда, когда солнце уже совсем зашло, и только далеко за селом горело красное зарево.
– Ну, хватит, может быть, поедем? – сказала Маша.
Игнат возмутился.
– Да ты что?! Сейчас самая зорька, сейчас самый клев начинается. Видала, какого Димка вытащил?
Но клева не было. Мы напрасно просидели в молчании еще очень долго, и лишь, когда совсем стемнело, Игнат сказал:
– Все! Сматываем удочки. Уже луна поднимается.
И правда: над лесом за поворотом реки вставала большая розоватая немножко кособокая луна.
– Примерно четверть десятого, – сказал Юра.
Его спросили, почему он так думает, он ответил, что заглянул в календарь, а там написано, что сегодня восход луны в двадцать один час тринадцать минут.
Мы двинулись в обратный путь, и я совсем скис. Я опять представил себе темную аллею, потом ворота, где повесилась Климова, потом себя самого на пустынном освещенном луной кладбище, и я почувствовал, что уже сейчас по спине у меня ползут мурашки. Несколько раз я собирался объявить, что сдаюсь, что у меня не хватит духа совершить эту прогулку, но тут же вспоминал, что Маша поспорила из-за меня с Юрой, и мне становилось ясно, с каким презрением она будет смотреть на меня до самого отъезда в Москву. И каждый раз, подумав об этом, я решал, что все-таки придется идти по темной аллее к страшным воротам.
Пока мы доплыли до церкви, луна поднялась уже довольно высоко, и река под ней блестела уже не розоватым, а голубым цветом. Вдруг этот блеск исчез, и все кругом потемнело. Я поднял голову. Весь день высоко в небе плавали небольшие плоские облака, но до сих пор я не обращал на них внимания. Теперь эти облака были не белыми, а черными, и я увидел, что их довольно много. Значит, время от времени они будут закрывать луну и, чего доброго, это произойдет, когда я буду на кладбище. Минуты через две все кругом снова осветилось, но мне от этого не стало легче.
Вот и церковь. Игнат привязал лодку к тому же колу, что и днем. Всем надоело сидеть, все выбрались на узкую полоску низкого берега под бугром и стали полукругом передо мной. При свете луны ребята казались бледными, но, должно быть, по-настоящему бледным был только я.
– Ну, как, не раздумал? – спросил Юра.
Я лишь молча мотнул головой.
Маша смотрела на меня своими большими серыми глазами, в которых отражалась луна.
– Значит, Дима, ты идешь? – обратилась она ко мне каким-то очень мягким, почти ласковым голосом.
– И… иду, – тихо и с запинкой ответил я.
– Ну, счастливо тебе, – сказал Игнат, а Фая вздохнула:
– Ой, Димочка!
Потом все замолчали, глядя на меня, и я понял, что надо двигаться.
– Ну, пока! – сказал я и стал подниматься по тропинке на бугор, чувствуя, как постепенно слабеют и начинают подрагивать ноги, как сильно колотится сердце. Войдя в калитку церковной ограды, я остановился и снова представил себе аллею, страшные ворота, пустое кладбище. Может, все-таки плюнуть и вернуться? – подумалось мне, но я однако сделал еще несколько шагов в сторону ворот. И вдруг снизу послышался крик:
– Дима, постой, остановись! Дима, я что-то тебе скажу.
Это кричала Маша. Она тяжело дышала, как видно, бегом поднявшись на бугор. Ее и без того большие глаза были широко раскрыты.
– Дима, я должна тебя предупредить, – заговорила она вполголоса, оглядываясь назад. – Только ты никому ничего об этом потом не говори. Сергей с этим дураком Виктором Зверевым решили тебя сегодня напугать.
– Как напугать? – спросил я. Сергеем звали семнадцатилетнего брата Маши, а Виктором – его приятеля.
– Понимаешь, я дома проболталась, что ты пойдешь, а потом подслушала, как они сговариваются. Они решили взять с собой простыни, чтобы закутаться как привидения и пойти на кладбище. Кругом пойти, через мост… Заранее там спрятаться, а когда ты придешь, вылезти, закутанными в простыни, как привидения.
1 2 3 4 5 6 7