Огляделся в квартире, чайничек поставил, перед телевизором сел. И тут - телефонный звонок.
- Вернулся, дед? - полковник спрашивает.
- Вернулся, - говорю, - на сутки перед похоронами и с новостями для вас. Во-первых, Шипов, шофер директорский, погиб, и не верится мне, что это была случайность.
- Это я уже знаю, и мы с этим работаем. Что еще?
- Во-вторых, нашел я следы той пуговицы, которую вы в подвале нашли.
- Вот это совсем интересно! Выкладывай, дед.
Я ему все рассказываю: и про палатку на рынке, и про ателье, и про галантерейных оптовиков, которые этими пуговицами торгуют.
- Вот спасибо, дед! - говорит товарищ полковник. - Если бы ты знал, как ты нас выручил.
- Это ещё не все, - сообщаю.
- Да ну? Еще какие вести?
- Букин паспорт вернул.
- Об этом тоже слух дошел. Но ты давай-ка в подробностях.
- А подробности такие... - и пересказываю я ему весь разговор с Букиным.
- Очень хорошо! - говорит. - Ты ведь понимаешь, что это значит?
- Еще бы не понять! - говорю. - Букин перетрусил хуже некуда.
- Вот-вот... - откликается он. - Ну, я рад, дед, что у тебя все в порядке. Отдыхай пока. Запиши мои телефоны и, если что, звони.
- Обязательно, - говорю. - И всегда на меня рассчитывайте.
Поужинал я после этого, и спать лег. Проснулся рано, стал вещи перебирать, что бы такое одеть на похороны. Вроде, уместней всего парадный мундир будет, со всеми наградами, но при парадном мундире моя хромота заметней и совсем комическое чудо получается - вид у меня становится как у цыпленка в петушиных перьях. Примерил я мундир, поковылял перед зеркалом туда и сюда, потом снял его, черный костюм надел, тоже в зеркало посмотрелся... Нет, думаю, в простом черном костюме нормальней будет. Да и незачем сейчас боевыми наградами звякать - пересекусь с Букиным, он может решить, на весь мой нагрудный иконостас глядя, что я не так прост, каким кажусь. А мне Букина вспугивать нельзя.
Снял я костюм, почистил его щеточкой, повесил на плечики, белую рубашку проверил, хорошо ли поглажена. Вроде, все нормально. Я себе ещё чайку приготовил и перед телевизором уселся. Мне о многом надо было подумать, а под телевизор оно как-то легче думается. Ну, и день надо использовать, раз он таким спокойным выдался, чтобы передохнуть и с силами собраться, а заодно ещё раз все известное переварить и по полочкам в голове разложить, чтобы потом нигде не ошибиться. Наступил такой момент, когда мне ошибаться заказано.
Я, вроде, и задремал даже чуток, в кресле перед телевизором сидючи, потому что легкость и равновесие наступили у меня необыкновенные. Такие, знаете, легкость и равновесие, которые на горечи и печали замешаны, потому что боль и обида не проходят, и ещё ясней понимаешь, что мертвых друзей не вернешь и покалеченного не выправишь, но зато видишь, как себя вести и как действовать, чтобы им спокойно в земле лежалось, будто этот путь перед тобой по воздуху нарисован.
И тут - в дверь звонок. Кто бы это мог быть, думаю. Иду, пистолет на всякий случай за пояс под свитер засовываю, спрашиваю:
- Кто там?
- Михаил Григорьевич? - женский голос спрашивает. - Я к вам по делу.
Я дверь приоткрыл - девка стоит. Девка, прямо скажу, ослепительная. Мне бы годков двадцать сбросить - я бы уж перед ней раскуражился! Только глаза нехорошие. Слишком спокойные такие глаза, понимаете, будто ей все до лампочки, даже она сама.
- Слушаю вас, - говорю.
- Может, все-таки в квартиру впустите? - осведомляется. - У меня дело такое, что не хотелось бы на лестничной клетке обсуждать.
- Проходите, - говорю. От девки, думаю, вреда не будет.
Она заходит, снимает свою дубленку роскошную, шапку, из-под шапки волосы рассыпаются, прямо золотом сверкают. И вообще, она всем этим голливудовским актрисам, которые сейчас постоянно в нашем телевизоре, нос утрет.
- Где мы поговорить можем? - спрашивает.
- А в комнате, где телевизор, - и провожу её в комнату. - Вот, садитесь, - сажаю её в одно кресло, сам сажусь в другое, напротив.
Она смотрит на меня, её глаза округляются. И что она такое во мне увидела, недоумеваю я? А она вдруг как расхохочется!
- Ах ты, старый хрыч! - говорит. - А я-то тебя сейчас расспрашивать стала, как последняя дура!..
- В чем дело? - спрашиваю.
- Пистолет из-за пояса убери. Или ты меня боишься?
Я поражаюсь - и как это она разглядела, что у меня за пояс что-то заправлено, и тем более поняла, что это пистолет? Ведь ни Букин не замечал, никто другой из таких, кого на мякине не проведешь. Правда, на мне тогда, кроме толстого свитера, ещё пиджак застегнутый был, и за своими движениями я следил, а тут расслабился, шлепнулся в кресло так, что, действительно, пистолет на какую-то секунду неудобство доставил, и лишние складки на свитере нарисовались. И все равно, я был уверен, что женщине уж точно насчет пистолета не додуматься. Словом, я понимаю так, что эта девка не только красива, но ещё и во всяких переделках побывала. Что ж, вот и объяснение, почему у неё такие глаза.
- Ладно, - говорю, - выложу.
И выкладываю пистолет на стол.
- И я тоже, - говорит она.
Извлекает так изящненько "Макаров", родной брат моему, и тоже на низенький этот столик кладет.
- Значит, - говорит, - это ты одного из братьев Сизовых хлопнул? И, может, второго? Может, этот уцелевший Сизов со страху брешет, что его брат сбежал?
- Сбежал, - говорю, - на метр под землю.
- Полковник знает? - спрашивает она. - Если не знает, то я не проговорюсь.
- Полковник все знает, - отвечаю.
- Это хорошо. И что он о тебе говорит?
- Что сразу обо мне догадался, потому что я гений, - сообщаю с гордостью. - Правда, во-первых, засекреченный, во-вторых, по старости из гениев как бы и списанный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112