Но уже в следующую секунду их глаза сами собой уставились в четкие белые буквы «ММХ» на номерном знаке, черневшем в углублении между этими фонарями из разноцветных прямоугольников.
Они даже не произнесли друг другу ни слова, а осторожно – точно автомобиль мог испугаться и улететь, как бабочка, – подкрались к машине и увидели лежавший прямо за задним стеклом новенький плетеный собачий ошейник без номера. А в следующую секунду послышался скрип, и они поняли, что дверь редакции нового научно-популярного журнала плохо прикрыта и словно бы сама подсказывает, куда им надо идти. И они вошли в эту дверь и увидели в небольшом коридоре несколько других, запертых, и одну слегка приоткрытую. Причем из этой слегка приоткрытой двери доносились два очень громких и очень свирепых мужских голоса. И первая фраза, которую они различили, была такой:
– Ни одна собака этого не поймет!
И эта фраза неопровержимо свидетельствовала, что путь, который сюда их привел, был правилен.
А за этой фразой вдруг последовал тяжкий удар. И тотчас еще удар. И стон. И какой-то хруст, словно что-то разорвали. И еще слова, между нами говоря, изрядно оскорбительные. И, наконец, ужасный – можно сказать, убийственный вопрос, так хорошо всем запомнившийся по самому страшному эпизоду из фильма «Мертвый сезон»:
– Скажи, кто с тобой работает? Я спрашиваю: кто с тобой работает? – И еще удар, ибо схватка шла не на жизнь, а на смерть.
Все трое разом ринулись в эту дверь, и она, отлетев, стукнула ручкой об стенку, словно бы завершив следующую прозвучавшую в комнате фразу дополнительным восклицательным знаком:
– Никто с тобой не может работать!
И двое раскрасневшихся мужчин, сидевших каждый за отдельным письменным столом в трех метрах один от другого, воззрились на пришельцев с неожиданным весельем.
– Здрасте! – сказал тот из них, чей голос кричал: «Кто с тобой работает?» – Здрасте! Будем знакомы. Меня зовут Карл Григорьевич. А это – Роман Ефимыч. А вас как зовут?
И, не дожидаясь ответа, Карл Григорьевич наклонился и стал собирать рассыпанные на полу около его стула машинописные листки, причем закончил это так быстро и ловко, будто он с детства только и делал, что рассыпал у стола машинописные листки и потом их собирал. Когда он затем поднялся, выяснилось, что он очень высок и на голове у него торчком стоят вьющиеся, как пружинки, волосы. И лицо Карла Григорьевича, которое и так было достаточно длинным, из-за этих «пружинок» казалось еще более вытянувшимся.
– Ну вот видишь, Карл? – строго выглянул из-за груды толстых папок, громоздившихся на его столе, Роман Ефимович, который был, напротив, невысок и не тонок фигурой и без волос, какие могли бы стоять торчком. – Видишь, к чему приводит твоя манера решать творческие вопросы? Люди с улицы прибежали на твой крик!
– Не с улицы, – поджав губы, ответила Ольга. – Из коридора. С улицы мы не на крик прибежали. Мы из-за машины прибежали. Это чья? – И она показала на «Жигули» за витриной.
– Машина? – переспросил Карл Григорьевич. – Это моя машина.
– А где собака? – угрюмо спросил Данила.
– Собака? – переспросил Карл Григорьевич. – У меня дома.
– А где дом? – растерянно спросил Митька.
– Как где? – удивился Карл Григорьевич. – Улица Островитянова, семь…
– Поехали! – скомандовала Ольга. – Отдавайте собаку!
– Ее нельзя сейчас отдавать, – мягко ответил Карл Григорьевич. – У нее сейчас щенки.
Ужасный это был для них день – третье сентября.
Карл Григорьевич так и сказал:
– Ужасный это был у вас день! Появляется надежда и рушится, и опять появляется и опять рушится, и опять, и опять, и опять. А дед у вас очень любит Варяга! Да?
– Очень, – сказал Данила.
– А у меня жесткошерстный фокстерьер, – гордо сказал Карл Григорьевич и тут же спросил: – А это у вашего деда не первая собака?
– Первая, – вздохнул Митька. – В том-то и дело, что первая. А он о ней мечтал всю жизнь. И нам рассказывал, как он мечтал. Он до войны жил со своей бабушкой в Ленинграде, а в «Пионерской правде» много печатали про собак, и про пограничников, и про ребят, которые собак вырастили для пограничников. И он тоже мечтал, чтобы вырастить и чтобы про него напечатали. А у них с его бабушкой возможности не было держать собаку. И он играл сам с собой, будто собака уже есть. Он же ребенок был. Шел по Васильевскому острову – в школу или в булочную – и играл, будто рядом идет его овчарка. Чепрачная. Знаете – с черной спиной?
– Да, – сказал Роман Ефимович и погладил свою голую голову. – Я тоже когда-то играл вот так. И ему действительно будет тяжко.
– Вот что я сейчас сделаю, – отчеканивая каждое слово, сказал Карл Григорьевич. – Я вам сейчас скажу одну совсем неприятную вещь. Вы люди серьезные, и вам надо знать, насколько все на самом деле сложнее и безнадежней.
– Насколько? – строго спросила младшая Скородумова.
– Намного, – сказал Карл Григорьевич. – Этот ваш таксист Петя совсем молодой? Так? И вы все живете в этом районе недавно?.. Шестой год. А люди ездят на своих машинах не только как удобней ехать, но еще – как привычней. Вот я езжу уже двадцать лет. И ездил по Масловке, когда этого роскошного проезда на Ленинградский проспект недалеко от ваших домов еще не было. И когда мне надо было попасть с Масловки к друзьям на Красноармейскую, то я доезжал до трамвайного круга и – налево по Чеховской улице до самого дома! Понимаете? Так что тот человек, который увез вашу собаку, если он ездит по этим местам давно, спокойно мог покатить таким вот маршрутом дальше Масловки – на Красноармейскую и на Часовую…
– И на Ленинградский проспект, и на улицу Алабяна, и на Волоколамское шоссе, – назидательно прибавил Роман Ефимович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23