Под Броварами мы заправились на валютной,
охраняемой пулеметчиками, бензоколонке, причем Елизавета расплатилась
чеком; без особых задержек пересекли государственную границу Киевской
республики; а в лесочке неподалеку от Галицы, уже в государстве
Черниговском, под вечер устроили привал.
В высоте немного развиднелось... Из объемистого багажника наш водитель и
защитник извлек пару кожаных саквояжей самого старинного вида. На
относительно сухом месте под раскидистым тополем мы постелили брезент,
поверх него развернули ломкую белоснежную скатерть, и Елизавета с Никитою
стали "накрывать на стол". Словно лопались жесткие обручи, годами
стискивавшие мою грудь, и становилось легче дышать, когда я смотрел, как
Никита жестами тороватого хозяина достает из бархатных гнезд и расставляет
алмазной грани бокалы, тарелки с бледно-отчетливым рисунком цветочных
гирлянд, раскладывает серебряные с чернью массивные приборы. Из второго
саквояжа явились нашим ошалелым глазам и окорок смугло-розовый, со спиралью
нежной белизны, и желтый плачущий балык, и пирог, под лезвием обнаживший
многие слои мяса, рыбы, яиц с луком, и пузатые бутылки, полные будто бы
светлой крови... Черт, как он щедро пластал все это тесаком! Боги, как
сладострастно мы все это пожирали! Какими мы разом стали учтивыми, с какой
церемонностью поднимали тосты друг за друга! Даже Стана, осторожно
вынесенная Георгием, оживилась, и Елизавета, кое-что смыслившая в медицине,
решила, что девушке не помешает бокал вина. Затем Никита сделал вещь
совершенно неожиданную: достав плоскую коробочку с каким-то, эмалью по
белому изображенным, генералом в треуголке, открыл ее и душистым пряным
табаком любовно зарядил обе ноздри. Чих его был орудийным... То же проделал
и я - Георгий не решился. Вслед за встряскою, произведенной в мозгу едким и
густо-сладким запахом, сокрушительно чихнув, я почувствовал необычайную
свежесть и прояснение ума, словно и не было за спиною целодневной
изнурительной дороги.
Пока мы наслаждались дивным Никитиным "кнастером", Елизавета в машине
распеленала Стану, осмотрела порезы на ее животе, чем-то смазала и велела
ехать дальше.
Тьма лежала теперь вокруг нас, полная и непроницаемая; вымершие села не
радовали ни единым огнем. Фары "хорьха" вырывали из ночи то стелу
облупленную, с надписью "Галицкий эфиро-масличный завод", то руины фермы,
то стену разросшегося, одичавшего сада. Мы видели в полях высокого бурьяна
дрожащие сполохи костров. Наверное, летом здесь разводили свои жалкие
посевы бродяги из крестьян, охраняли друг от друга, заживо разрывали в
клочья воров -да так в шалашах и оставались до весны... Нашу огромную,
слепящую фарами машину принимали, должно быть, за полицейскую, оттого и не
цеплялись.
За поворотом на Ичню Никита включил музыку. До сих пор не знаю, был ли в
машине приемник, или магнитофон, но звучание пленяло чистотой и
объемностью. Оркестровая мелодия - болеро Мориса Равеля, памятное с
детства, всегда поражавшее меня богатством красок и ровным, неуклонным
нарастанием силы. Поначалу чувственно-томная, будто арабская сказка, музыка
являла мне шествие каравана, закутанных в белое бедуинов на верблюжьих
горбах, красавиц в чадрах и звенящем золоте... Но неумолимо рос напор
духовых и ударных; ритм был постоянен, однако шли мерным шагом уже не
спесивые верблюды с гуриями; боевые слоны прогибали землю, склонив бивни,
усаженные стальными кольцами. Ход чудовищной армады, под конец уже подобный
разгулу стихий, обрывался внезапно, то ли победою, то ли катастрофой - не
знаю, но мне всегда становилось обидно, когда мелодия заканчивалась.
Хотелось слушать сначала.
Лучи, метнувшись над подернутой паром водою, скользнули по кирпичной
громаде - остову бывшего сахарозавода. Взревев, машина пошла в гору, а
затем плавно скатилась с нее.
В замке небесного свода блеснула сквозь муть чистая серебряная долька.
Утомленным засыпающим взором поймал я у обочины пару массивных белых
строений, каждое вроде малой беседки. Свернув меж ними, "хорьх" въехал на
дорогу, глубоко прорезавшую холмы.
Большое сияние близилось навстречу... Минута, другая, и я увидел за
оградою освещенный со всех сторон дворец, двухэтажное размахнувшее крылья
строение с куполом и колоннадою при входе. Два льва над воротами, вздыбясь,
опирались на щиты; под каждым замер солдат в зеленом мундире и кивере,
держа на отлете высоченное, в мужской рост ружье со штыком.
Казалось, нас сразу бросили в разгар действия на съемочной площадке.
Сонных и усталых, буквально выхватили из машины ливрейные лакеи в пудреных
париках. Целая группа уносила Стану; там среди лакейских галунов и чепцов
горничных виднелся мундир пожилого военного, явно всем распоряжавшегося.
Краем уха я услышал, что нашу болящую берет под свою опеку знаменитый
армейский хирург, специалист по ранам, и тем выздоровление ее обеспечено...
Честно говоря, я полагал, что всех нас приткнут в какой-нибудь бывшей
кладовой, наскоро переделанной под общежитие, - но случилось иначе. Меня
проводили в белый нарядный флигель, и я оказался один в прохладной комнате
второго этажа, пахнувшей паркетным лаком и свежевыстиранным бельем. Она не
была пышна или вычурна, но от высоких полированных дверей с медными замками
и ручками, от простых беленых стен веяло старомодной добротностью. Простою
была и мебель, зато в каждом изгибе подлокотника, в каждой точеной ножке
кровати чувствовались любовь и неспешность мастера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28