Когда его откачали, этот крепыш и силач так и не смог объяснить, что с ним произошло.
В тесной, неглубокой пещерке сидел Кулагин, подобрав под себя ноги. Он не пошевелился, увидев комиссара, и Лукин, подивившись свирепой тоске, написанной на лице бойца, прошел дальше, не заговорив. Спустя минуту следом за старшим политруком пробежал Уланов, и светлые, почти белые глаза Кулагина оживились.
— Когда до Альпов дойдем, москвич?! — окликнул он Уланова.
Тот не расслышал, не обернулся, и Кулагин пробормотал:
— И здесь к начальству лепится… Вот порода!
Приближаясь к своему блиндажу, комиссар услышал вдруг музыку — кто-то играл на губной гармонике. Недоумевая, Лукин обогнул угол и увидел Колечкина, устроившегося верхом на бревне, вбитом в землю перпендикулярно стенке окопа. Обратив к солнцу серое, как пепел лицо, летчик выводил на трофейном инструменте какой-то незнакомый комиссару вальс.
— Играйте, играйте, — сказал Лукин, когда бывший лейтенант сделал движение, чтобы соскочить вниз.
— Старинная вещь, — пояснил Колечкин. — Не люблю новой музыки, товарищ комиссар, джазов и тому подобное…
— Послушайте, почему вы в пехоте? — спросил Лукин. — Что там стряслось с вами?
Колечкин провел рукой по щекам; он был небрит, и это, видимо, беспокоило его.
— С курса свернул, товарищ комиссар!.. Очень неудачно… — проговорил он серьезно.
— Ну, а точнее…
— Совершенно точно… Курс мой севернее Клина лежал километров на двести. Я и свернул — на дом Чайковского посмотреть… Я уж отбомбился, шел домой…
— И посмотрели? — спросил Лукин.
— Видел, как же… Низко только спуститься пришлось… Над Клином меня и подбили… От немцев я, конечно, ушел, ну, а от трибунала не удалось…
— Сейчас новый самолет себе добываете? — спросил старший политрук.
Колечкин улыбнулся, как бы давая понять, что он ценит доброе слово, если даже не верит ему.
— Это и на суде мне объяснили, — сказал он.
— Смотрите же, когда получите его, не сворачивайте больше с курса, — предупредил Лукин, словно не сомневался, что летчик действительно сядет еще в машину.
— Благодарю, товарищ комиссар! — искренне и безнадежно ответил Колечкин.
Всю ночь старший политрук ждал из полка обещанного подкрепления, которое так и не пришло. Перед самым рассветом прибыл лишь новый связной с приказанием майора Николаевского держаться во что бы то ни стало. И комиссар, боясь, что его люди могли не отбить теперь немецкой атаки, каждому почти сказал несколько ободряющих слов. Однако и он сам, и бойцы понимали, что вода, заливавшая окоп, скоро выгонит их всех наверх, под огонь пулеметов.
Вернувшись в полузатопленный блиндаж, Лукин вскарабкался на стол, похожий уже на маленький плот. Вокруг на черной зыби колыхался мусор, плавали консервные банки, окурки. Комиссар стащил сапоги, вылил из них воду, сел, подвернув ноги, и достал из сумки тетрадку. Он собрался отправить донесение и с трудом написал его.
Все же, как ни был Лукин измучен, он подумал, что ему надо также послать письмо жене. Минуту он сидел над чистым листком, не зная, как обратиться к ней, потом начал: «Дорогая моя…» Удивляясь будничности этих слов, он попросил жену о том же, о чем в подобный час просили своих близких тысячи других людей. Он убеждал ее не очень отчаиваться, если с ним что-либо случится, хотя и не сообщил ничего более определенного. Простившись с женой, он даже не заметил, что, ободряя все утро других, — ее и своих бойцов, — сам он не нуждался как будто в утешении. Но трудное, беспокойное чувство ответственности за все, что происходило вокруг, не покидало комиссара. Казалось, он и теперь распоряжался обстоятельствами, и не они требовали его жизни, а он сам по доброй воле отдавал ее родине.
Лукин кликнул Уланова и, когда тот показался в прямоугольнике входа, приказал позвать к себе связного из штаба полка. Уланов сутулился и пританцовывал, стоя в воде, но горячие глаза его улыбнулись комиссару.
«А что, если его и послать?..» — подумал старший политрук.
Было не много шансов добраться невредимым до штаба полка, однако у тех, «то защищал окоп, их не оставалось совсем… И Лукин заколебался, не зная, правильно ли он сделает, отослав Уланова только потому, что мальчик ему понравился.
— Собирайтесь тоже… Вместе пойдете… — приказал он все-таки ему.
— Товарищ комиссар!.. — начал было Уланов.
— Выполняйте! — раздраженно перебил старший политрук, сердясь, что по слабости дарил бойцу то, в чем было отказано другим.
Уланов ушел, и в ту же минуту комиссар услышал артиллерийскую канонаду. С потолка упало несколько комочков земли…
«Ну, началось…» — мысленно произнес Лукин, торопливо натягивая сапоги.
Спрыгнув со стола, он потянулся к очкам, чтобы снять их… Но уже не имело смысла беречь последнее стеклышко, и он опустил руку. Обдернув на себе шинель, стараясь твердо ступать, он вышел из блиндажа, и солнце, сверкавшее над бруствером, ослепило его.
Частая пальба и перекаты разрывов слились в общий гул. Он доносился слева — там происходил большой бой, однако было неясно, кто его начал. Вокруг окопа ничто не изменилось, — лишь узкая туманная полоска протянулась и росла на северо-востоке. Лукин и бойцы переглядывались, ничего еще не понимая, но уже начав надеяться.
Внезапно люди уловили в сотрясающемся воздухе новый, быстро усиливавшийся звук. Потом из-за леса показались самолеты… Они шли прямо на окоп, и легкие, птичьи тени их скользили по голубой воде, отражавшей небо. Самолеты пронеслись так низко, что бойцы невольно сжимались, некоторые присели на корточки. Но на зеленоватых плоскостях машин краснели пятиконечные звезды, и лица солдат как будто осветились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63