– А, чур-перечур! Пошли. И вот Алена сквозь узкое зарешетченное окошко в двери пытается разглядеть что-нибудь, выразительно шепчет:
– Мак-сим Пет-ро-вич, это я!
А гайдук в великом страхе дергает ее за рукав – горница же хозяйки совсем рядом, под аркой! Но Алене теперь на все страхи наплевать, она пытается раскачать решетку в окошке:
– Мак-сим Пет-ро-вич, отзовитесь!
– Кто это?
– Это я, я, Алена… Грачевская дочь из слободки… Вы меня узнали?
– Это ты… Ой, веревки… Рук не чую…
Алена вцепилась в гайдука.
– Открой дверь! Открой тотчас дверь!
– Но у меня ключа нет… Ключ сам светлейший взял!
– Ломай! – приказала Алена. – При эдакой силе? Иначе кому она, хваленая, нужна?
Весельчак в панике хватался за маленькую свою голову, оборачивался к арке, заглядывал через перила, но отделаться от Алены было невозможно.
И, взявшись одной рукой за замочную скобу, а другой – за верхнюю петлю, он качнул, примерился и рванул так, что вынутая дверь осталась в его руках. На весь дом прогремело и стихло.
Обернувшись к хозяйкиной горнице, Алена и Весельчак убедились, что там все спокойно. Тогда они принялись за Максюту. Нужно было распутать, разрезать, размотать веревки, поднять его, ослабевшего, на ноги.
– Боже! – раздался вдруг голос маркизы, и их обоих бросило в жар. – Как такое могло случиться? Да это же Максюта, наш Максюта из московских рядов!
14
Нева, непривычно безлюдная, под худосочным светом утра, напоминала литое стекло. Трехэтажные пузатые дворцы, мачты в паутине снастей, недостроенные башни и колокольни с голландскими шпилями – все словно застыло в сумеречном молчании, отразившись в зеркале реки.
Только одна плоская барка скользила посередине, всплески весел не нарушали общей неподвижности и простора. Ее пассажиры сидели почти на самом дне, и издали можно было подумать, что плывет к морю лодка, сорвавшаяся с привязи.
– Быстрее! – упрашивала маркиза. Ее бил озноб, она куталась в шаль. – Быстрее, родимые… Что же ты, Цыцурин, выбрал ехать по реке, а по каналу, мимо Адмиралтейства, не проще?
– Не извольте беспокоиться, – заверил Цыцурин. – Раз доверились, терпите.
– Господи! – вздыхала маркиза. Чувствовалось, что она просто не может не говорить. – Разве я думала, разве я хоть чуточку знала, что он может быть здесь? Клянусь чем угодно, я сама видела его мертвым в застенке!
У ее ног Алена растирала ромом запястья Максюты, на которых зверские путы светлейшего князя оставили багровый след. Максюта был мрачен, с некоторым удивлением поглядывал на парижские мушки маркизы, на огромные золотые кольца, болтающиеся у ней в ушах.
А маркиза все спрашивала:
– Как же ты видел меня и не решался подойти? Ведь в Москве мы с тобой говаривали по-простому…
– Служба…
– А что ж ты как только узнал, что Авдей Лукич жив, что ж ты ко мне тотчас не пришел?
– Был занят… – усмехнулся Максюта.
Несмотря на неожиданную перемену, не верил он этой великолепной барыне, которая и по-нашему лопотала, и похожа была на ту московскую хозяйку давних лет. И Алена разделяла его недоверие, она лишь поглядывала на маркизу, слушая ее бесконечные речи.
А там, в вольном доме, у разломанной двери чулана, она обернулась и увидела ее. И зашлась, закричала словно полоумная: «Режь, убивай, Горгона ненавистная, вот она я вся перед тобой! А Максюта только повторял: „Софья Пудовна Канунникова, Софья Пудовна, ваш муж жив…“
Но теперь это все позади. Маркиза перебудила всех в своем доме, добралась до Цыцурина – к кому он хаживает на каторгу? Кто у него там есть, что там можно сделать? И вот они плывут все вместе.
А маркиза все говорит:
– Когда меня взяли в Преображенский приказ, я глупенькая была. Думала: за невинным всегда господь… Пока везли в Санктпетербург, измывались всячески, сулили: это, мол, цветочки, а будут еще и ягодки. Я же, дура, все спрашивала: за что, за что?
Она протягивала бледную руку, и верная Зизанья из-за плеча вкладывала в нее то питье, то платочек. Тут же был и Нулишка (куда ему деться с поста гайдука!), он опахивал синьору веером.
– Наконец привели в застенок, вижу: муж мой, Авдей Лукич, висит, на человека уж не похож… Князь-кесарь Ромодановский, кровавый старик… Лицо у него тряслось от старости и пьянства, а все лютовал! Тот князь-кесарь у меня требует: подтверди, что царевич Алексей Петрович у вас бывал, что вы против государя заговор с ним мастерили! А не то, говорит, видишь? Вторая дыба порожняя стоит, она, говорит, для тебя…
– И вы подтвердили? – дерзко спросила Алена.
– Да…
– А бывал у вас царевич?
– Нет…
На барке воцарилось молчание. Каждый думал свою, одному ему известную думу. Слышались лишь мерные всплески весел, да в высоте крики невских чаек.
Барка уткнулась в причал, и все повалились друг на друга. Это была бревенчатая склизкая стена каторжной тюрьмы.
Весельчак с помощью Максюты подхватил Цыцурина и поднял его в качающейся лодке. Тот зарыскал в стене оконце, или бойницу, и подтянулся к нему. Кому-то что-то сказал и сделал знак, чтобы его опустили обратно. Некоторое время в лодке ждали. Наверху слышалось мерное топанье, слова команды. Шла смена караула.
Наконец в бревенчатой стене у них над головами открылась дверь, опустилась веревочная с перекладинами лестница. Впереди Цыцурин, за ним маркиза, ефиопка, вездесущий Нулишка, последним Максюта поднялись и исчезли в проеме двери. Оставшиеся ждали в лодке.
Внутри оказалась подклеть, тускло освещенная из единственного оконца. Полицейский унтер-офицер («Полторы Хари!» – вспомнила его прозвище маркиза) шепотом объяснялся с Цыцуриным. Завидев Максюту, он недоуменно покосился на его партикулярный армяк и полицейскую треуголку, но поздоровался с ним за руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80