Левенвольд кинулся, загородил руками дверь – сначала меня убейте!
Светлейший взял его за плечи и потряс, правда без злобы. Указал на него человеку в полицейской треуголке.
– Гляди, Тузов, вот, кстати, пример верности долгу… Да ты не бойся, Рейнгольд. Разбуди-ка нам государыню, у нас есть дело.
Он вошел в опочивальню и долго оттуда не появлялся. Свита его переминалась с ноги на ногу. Наконец вышел и задергал свисавшие над креслом обер-гофмейстера шелковые шнуры. Далекие звонки затренькали в девичьих и людских.
– Готовить государыню на малый частный выезд!
Сходились заспанные фрейлины, спешили кауферши и комнатные девы. Вплыла дежурная статс-дама с кислым лицом. Через полчаса несусветной толчеи императрица вышла, оперлась на локоть светлейшего.
– Ну что тебе, баламут? Ни сна тебе, ни покоя… Хуже покойного императора!
9
Огромная туча надвигалась из-за ладожских лесов, и казалось, ночь вот-вот наступит в Санктпетербурге. Кареты мчались вскачь по Шпалерной линии, подковы высекали искры, звенело оружие у конвоя.
– Ох, куда ты меня везешь, Данилыч… Ныне, почитай, первый раз нету бессонницы…
Качалась на скаку дорожная лампадка, и в ее меняющемся свете видны были щетинистые усы да злые глаза светлейшего.
За чредой пустынных дворцов и немых острогов Шпалерной стороны всюду тянулась Нева, тускло поблескивала меж строений. Там, на Неве, готовился к отплытию флот, погуживали боцманские дудки, визжали блоки в снастях, стучали молотки конопатчиков.
А царица, новоявленный генерал-адмирал российского флота, в чреве мчащейся кареты то крестилась на лампадку, то принимала питье из рук верного Левенвольда.
– Данилыч! Креста на тебе нет…
Повернули от Шпалерной к Смоляному полю, и тут на просторе Невы открылся красавец стодвадцатипушечный линейный корабль «Гангут», который темной массой величественно разворачивался. Мигали его бортовые огни.
– Тпру! – закричали форейторы. – Кикины палаты!
Кони храпели, слободские собаки захлебывались лаем.
Светлейший сошел, отстранив пажа, принял государыню самолично. В толпе вышедших из повозок свитских отыскал Тузова, поманил к себе.
– Что это? – всматривалась императрица в отсвечивавшие ряды окон Кикиных палат. – Я здесь уже бывала?
На балюстраде спешно выстраивался караул Градского батальона. Похаживал, смиряя волнение, их командир, грузный мужчина в майорском кафтане.
– А-ать! – скомандовал он. – Ыр-на! А-а-ул!
– Ваше императорское величество… – начал он рапорт. Повернулся к Меншикову: – Ваше высокобродь!
Светлейший усмехнулся.
– Что ж ты, аудитор Курицын, – видишь, я тебя узнал – меня не по чину титулуешь? И зачем ты здесь, а не в полицейской конторе? Вместо разжалованного Тузова? Когда ж его разжаловали, а? Да ты что, оглох?
Рапорта слушать Меншиков не стал.
– Вы с вашим генералом-полицеймейстером сильны всех разжаловать и до меня готовы добраться. Да не получится.
Он поклонился императрице и пригласил ее войти в Кунсткамеру. Левенвольд в отчаянии просил подождать, пока вызовут библиотекариуса, но у того новый двор был на Васильевском острове, долго ждать. Вошли в боковую дверь, и Меншиков повел царицу по ступеням в подвал.
– Ключ! – бросил он, и Максюта подал ему ключ, теплый, потому что висел на шнурке с нательным крестом. Сунулся Левенвольд, но светлейший отпихнул его грубо и сам взял под руку императрицу.
Некоторое время было слышно, как звякает ключ и поминает угодников царица.
– Тузов! – позвал Меньшиков. – Сойди же вниз, помоги.
Максюта сбежал по кирпичным ступеням, поставил фонарь на пол. Визжа ржавыми петлями, железная дверь отворилась. Екатерина Алексеевна, прижавшись к Меншикову, разглядывала две огромные стеклянные банки на столе. Максюта поднял фонарь как можно выше, и сквозь белесое, словно бы запотевшее стекло можно было разглядеть человеческие головы.
– Заступница пречистая! – перекрестилась царица. – Это она?
– Она, – подтвердил Меншиков.
– А это он? – указала она на другую банку.
– Он.
И они смотрели на эту вторую банку так долго, что у Максюты рука, державшая фонарь, совершенно затекла, но он не смел пошевелиться.
– А это то самое? – спросила царица, указав на свинцовый ящик в углу.
– Да, то самое.
Тогда она заплакала беззвучно, шуршала платьем, искала свой платок. Максюте удалось переменить руку, но теперь свечка догорела, и расплавленный воск тек ему за рукав.
– Пойдем! – светлейший увлек ее к выходу. – Вот, Катя… Не споткнись, тут порог… Вот, Катя, достаточно мы повеселились, не пора ли и в путь вечный? А мы указы берем и подписываем, не думая о душе.
– Я так и знала, так и знала… – плакала она.
– Взять тот философский камень, – не замолкал светлейший, возводя наверх свою грузную повелительницу, – каждый в нем себе счастья ищет.
Царица не отвечала, знаком попросила света. Максюта и Левенвольд подняли свои фонари. Достав зеркальце, она привела в порядок заплаканное лицо.
– Зверь ты, Данилыч, – сказала она, выходя на воздух. – Такой же зверь, как был Петруша.
10
– Кто это воет тут все время, воет и воет? – спросил Меншиков, поеживаясь от налетевшего ветра.
– Баба тут одна на слободке, – доложил Курицын. – Дочку у нее вчера за долги свели в губернскую контору, вот она и воет.
Отправив карету с императрицей и посадив туда Левенвольда со статс-дамами, светлейший приготовился сесть в повозку. Конный конвой держал факелы, которые трещали и плевались искрами.
– Прощай, бывший аудитор, – сказал светлейший Курицыну, пощипывая ус. – Заходи как-нибудь запросто, потолкуем! Глядь, и снова аудитором станешь, Меншиков еще на что-нибудь да годится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80