– Ты куда? – закричал Тринадцатый ему вслед. – А ну назад причаливай, убью!
Он замахнулся, готовый кинуть топором, но маркиза в полном упадке сил присела прямо на палубу.
– Ах, оставьте его… Я с ним намучилась, он все время порывался сбежать… Еле заставила меня перевязать, пока плыли в лодке, щипала, чтоб быстрей.
– Но лодка, лодка, нам же нужна лодка!
– Чему быть – того не миновать…
– Вы ранены? – склонился к ней Тринадцатый.
– Ранена, и хотелось бы сказать, что пустяки. Но это не пустяки. При каждом вздохе сочится кровь. Но вы скажите, как вы?
– Тоже плохо! – Тринадцатый вытер лицо тыльной стороной руки, на которой болтался браслет от сбитой цепи. – Утром, как условились, прибыл Цыцурин, сказал – можно начинать. Кинулись к амбару, где весла, а он заперт – пудовый замок не собьешь! А уж все кандалы сбросили, отступать некуда, за одно это – смерть. Оружейный ящик в караулке тоже пуст – кто-то успел распорядиться. Все наше оружие вот этот топор! – Тринадцатый помахал им в воздухе и продолжал: – Наглец Цыцурин и его воровской атаман хотели тут же сбежать. Пришлось их всех повязать, но Цыцурина я отпустил, чтобы он привел нам буксир. Тот действительно привел нам шестивесельный ботик, который подцепил нашу сударыню-барыню и довольно быстро повлек на екатерингофскую стрелку. Я воспрял духом, говорю: «Еще не все потеряно, братцы, за флотом, среди провиантских судов, как-нибудь проскочим».
Снизу из-под палубы донеслись протестующие крики.
– Это они, повязанные, – пояснил Тринадцатый. – Цыцурина я все-таки вновь поймал. Он от меня не уйдет!
– Ну и как же вы очутились здесь?
– Потом глядим, а ботик нас тащит прямиком к маяку, а там полным-полно кафтанов василькового цвета. Пришлось буксир собственными руками отрубить.
– Ну а он-то что? – спросила она, в страхе ожидая, что уже пришел конец Авдею Лукичу.
Тринадцатый поднял ее на могучие руки и по утлому трапу снес вниз, где каторжане, накрывшись тряпьем, лежали и думали свои думы.
Авдей Лукич лежал на куче рогож под старым образком. Горела лучинка, а руки у него были сложены как у покойника.
– Простите, госпожа маркиза, – сказал Тринадцатый, переглянувшись с артельщиком и Восьмеркой, которые сидели возле старика. – Но вы должны знать. Он, как говорится, не жилец…
– Ах, не зовите меня маркизой! – ответила она. – Я Софья Канунникова, если хотите – Сонька, русская, глупая, злосчастная баба, и к прошлому хода мне нет. Боже, – нагнулась она к старику. – Отчего же на лице у него синие пятна, кровоподтеки?
– Мы не хотели вас расстраивать… Но вы тогда, оказывается, не сказав нам ничего, оставили ему, Авдею Лукичу, вторую вашу серьгу с алмазами. Этого не следовало делать, Нетопырь подсмотрел, и мы старика вашего еле у татей отбили. Вон у него (Тринадцатый кивнул на Восьмерку) тоже все в синяках.
– Боже, боже! – Софья опустилась на рогожную подстилку рядом со стариком.
– Ваше благородие! – вдруг раздался гулкий голос из трюма. – Ваше благородие, смилуйтесь!
– Кто это? – приподнялась Софья.
– Не извольте бояться, – сказал Тринадцатый. – Это кричит Полторы Хари, конвойный наш начальник, я его тоже повязал. Теперь я ему «ваше благородие», а бывало воды лишней испить не позволит. Сейчас напоминать начнет, как вместе мы в десанте были во время войны. У, сволочь, вместе, да не вместе!
Тут послышался сладкий голос Нетопыря, обещавший большие деньги.
– Они все там в трюме сидят, – объяснил Тринадцатый, – чтобы раньше времени весть о нас не разносили. В заложники, к сожалению, не годятся – мелкая сошка.
– Синьора! – донесся из трюма голос Цыцурина. – Не вяжитесь вы с этими господами. Вы же наша…
– Теперь за вас принялись, – сказал Тринадцатый. Он сел на рангоутную балку, взялся рукой за лохматую половину головы, другая же у него была безобразно выбрита. И стал похож на большеголового мальчишку, который набедокурил и не знает, как выбраться из беды.
– Одна надежда, что течение нас вынесет к Сестрорецку, а там лес – что тайга.
Восьмерка вздохнул, а Провыч стал творить молитву.
– Вам бы, мадам, – сказал Тринадцатый, дотрагиваясь до ее плеча, – вам бы как-нибудь от нас отделиться… Ну зачем вы приплыли к нам?
– Ах, мон шер!.. – немеющим языком ответила Софья. Она чувствовала, как холодеют ее ноги. – Я прожила такую жизнь и впервые встретила такого человека!
4
И ей приснилась бедная слободка на окраине городка. Горит, трещит одинокая лучина, искры падают, шипя, в лубяную лохань. И шумит, воет вьюга, метет за оконцем. И под неумолчный рев природы слышится человеческий плач. Это воет Сонькина мать.
«Не скорби, матушка, – уговаривает Сонька. – И без того сердце надрывается. Ну, не тужи!»
А мать помолчит да опять свое сквозь вьюгу:
«Ой, Сонюшка, дочушка, ой не я ль тебя лелеяла… Ой, да как же я тебя в рабы отдам лиходею?»
Затем снится ей доброе безбородое лицо со старомодными вислыми усами. Входит, топая, сбивает с себя снег, отирает обмерзший лоб. Спрашивает бодро:
«Что за шум, а драки нет? Дозвольте, господа крестьяне, проезжему у вас обогреться?» Потом спрашивает: по покойнику, что ли, здесь плач? Услышав ответ, молча сидел за свечой, которую поставил его слуга. Так же молча лег на постеленный ему на лавке тулуп.
Утром проснулись – проезжего нет, хотя пожитки его здесь, в том числе слуга-камердинер. Через какое-то время проезжий вернулся, опять топал, сбивал снег, однако не бодро, а зло, отчаянно.
«Ну и барин у вас! – говорит он матери. – Экий антихрист высшего ранга, какую сумму заломил! Однако не печальтесь, выкупил я вашу дочь».
Толща времени, как глыба стекла, – и все видишь, и рукою не достать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80