Он учился последовательности, терпению; учился любить неблагодарную черную работу; учился выкарабкиваться из самых глубин отчаяния, когда, казалось, все рухнуло и нельзя продолжать и не с чего начинать. Иной раз результаты всех трудов вдруг повисали на волоске, и Андрей до боли в голове ощущал свое бессилие найти выход, и тогда перед ним возникал пугающий вопрос: а нужно ли кому-нибудь то, что ты делаешь?
Он искал утешения у Одинцова. Безжалостно, с этаким наивным видом тот предлагал:
— Повторите-ка этот опыт еще разик.
И там, где можно было найти путь легче, указывал самый тяжелый.
— Стеклодуву поручить? Стеклодув — он сумеет, а вот вы сами попробуйте. У вас должна быть не только голова, но и руки ученого.
И Андрей повторял опыт еще и еще «разик», выдувал стеклянные баллоны для своих ламп, тянул тончайшую кварцевую нить, слесарил, клеил.
— Очень часто требуется больше остроумия для того, чтобы справиться с каким-нибудь куском латуни, чем составить весь план исследования, — говорил Одинцов, шевеля своими узловатыми ревматическими пальцами.
Требовательность старика не знала границ. Стоило Андрею одолеть какой-нибудь расчет, как Одинцов ставил перед ним новую задачу.
— Расчет как расчет, ничего особенного, — равнодушно говорил он, — а вы обоснуйте-ка его теоретически.
Две недели Андрей разрабатывал теорию расчета. Получилась пухлая тетрадь в сорок страниц. Одинцов проверил, даже похвалил. Похвала Одинцова выражалась в следующих словах:
— Ну-с вот, теперь для вас вроде все прояснилось. Это главное. Только для вашей темы ничего этого не нужно.
— Как не нужно? — испугался Андрей.
— Напишите в примечании: вывод дает такую-то величину, — бесстрастно посоветовал Одинцов, и от всей тетради в диссертацию попало примечание в три строчки.
Грубоватая резкость уживалась в натуре Одинцова с привычкой к проповедям, как сам он, посмеиваясь, называл свои беседы. В таких случаях он начинал говорить несколько старомодным, витиеватым, но удивительно обаятельным для молодежи языком:
— Известно, что великие ученые достигали знаменательных результатов не только потому, что верно мыслили, но и потому, что много мыслили и многое из передуманного уничтожали без следа. Какими бы надеждами вы ни воспламенялись, остерегайтесь хитрить со своей совестью. В науке, кроме созидания, важно уметь разрушать.
Трещали сроки, а Одинцов от своей программы не отступал ни на шаг.
Порою Андрею казалось, что старик придирается к нему. В конце концов, дело шло о защите кандидатской, а не докторской диссертации.
— Мне из вас не кандидата надо сделать, — упрямо отвечал Одинцов, — а ученого.
Тяжелая это была школа. Андрей метался среди противоречивых теорий.
Любая книга оказывалась западней, в которую он летел сломя голову. Потом он запутывался в экспериментальных данных. Не раз Андрей порывался бросить аспирантуру, уйти на производство. Товарищи по кафедре только посмеивались над его угрозами.
По ходу работы потребовалось провести серию сложных и дорогостоящих опытов. Лаборатория учебного института не имела для этого ни оборудования, ни средств. Тогда Одинцов решился на нелегкий для себя шаг: он поехал к главному инженеру Энергосистемы и предложил заключить договор на усовершенствование прибора по определению повреждений в линиях. Эта работа как раз была связана с темой диссертации Лобанова.
Надо было знать отношения Одинцова с руководством системы, чтобы оценить его поступок. Когда-то он пытался внедрять автоматику на станциях.
Человек «неполитичный» и резкий, столкнувшись с недоверием к своим предложениям, он скоро перессорился с администрацией Энергосистемы, поехал в министерство, протолкался в приемных около двух недель, написал семь писем и заявлений и убедился, что для того, чтобы разрешить вопрос, надо год-полтора целиком посвятить себя этому занятию.
— За это время я лучше разработаю еще один прибор, — говорил он. — Ну, допустим, у меня есть и терпение и хватка (Одинцов считал себя хитрым и тонким политиком), но ведь нельзя же требовать от каждого ученого, чтобы он с таким трудом добивался внедрения своих разработок.
Он стал избегать общения с производственниками и особенно с администрацией Энергосистемы. Консультировать — пожалуйста, внедрять — увольте. И вот впервые это правило было нарушено ради Лобанова. О своем визите к главному инженеру Энергосистемы Одинцов рассказывал морщась:
— Битый час убеждал их: прежде чем усовершенствовать, надо общие принципы разработать, — как, по-вашему? Они свое: принцип нам ни к чему, нам бы приборчик. Я спрашиваю: «Что ж, по-вашему, приборчик появится на голом месте, в пустыне мрачной и сухой возьмет и вырастет?» — «Так-то оно так, — ответствуют, — но на орошение нам денег не дают». Ну, в общем, вымотал, — устало заключил он.
Чтобы выполнить договор, требовалось много времени, зато отвлеченные рассуждения в диссертации Лобанова должны были обрести несокрушимый костяк опытных данных.
Кафедра готовилась к весенней сессии, студенты до позднего вечера сдавали зачеты, словом — не было ни минуты свободной, и все же ассистентка Зоя Крючкова и лаборанты умудрялись помогать Андрею собирать установку.
Поставив несколько опытов, Андрей вдруг прекратил работу. Три дня он вообще не показывался в институте. На четвертый пришел к вечеру и попросил парторга кафедры Фалеева собрать партгруппу.
— Имейте в виду, у меня билеты взяты в кино, — сказала Зоя. — Какой вопрос?
— О воспитании чувств, — невесело улыбнулся Фалеев. — Устраивает?
Он уже знал суть дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23