Но Екатерина Алексеевна пренебрегла, как пренебрегла и другим царским распоряжением: не допускать ее в государеву опочивальню. Вошла сама.
— Мой дорогой Брюс, я слышала, у тебя затруднения с этим мазилкой Иикиткой? — ласково спросила матушка государыня.
— Пустое… Я сейчас отправлю за ним двух сержантов-преображенцев. Они весь Петербург обыщут, но достанут шельму хоть из-под земли! — простодушно ответствовал Брюс.
— А стоит ли стараться, мой генерал! — вмешался вдруг Меншиков. — К чему какой-то Никитка, когда я привез во дворец прославленного Луи де Каравакка?
Меншиков хлопнул в ладошки, легкие дверцы, увенчанные амурами, распахнулись, и перед Брюсом вырос важный и представительный профессор аллегорий Луи де Каравакк.
Брюс сам отдавал предпочтение доброму иноземному мастеру перед этим выскочкой Никиткой и потому повелел профессору идти в царскую приемную и ждать, пока позовут. И вот, похоже, случай улыбнулся Каравакку: царь вынырнул из беспамятства и не забыл своей причуды — снова зовет живописца.
— Государь, позволь войти Каравакку, — преложил Брюс. — Он здесь, со всеми своими мольбертами, красками и кистями обретается!
Но Петра не оставляла великая злость: он еще жив, но стоило на миг впасть в беспамятство, как даже верный Брюс перестает выполнять его прямые распоряжения. Петр поманил Брюса и, когда тот наклонил голову, сказал страшным шипящим голосом:
— Не забывайся, Яков, и помни, я пока что здесь царь!
Брюс побледнел и опрометью выскочил в приемную залу. Увидев Румянцева, не сказал, гаркнул так, чтобы слышал Петр:
— Господин дежурный генерал-адъютант! Государь кличет живописца Никиту! — И добавил уже просящим голосом: — Из-под земли, батенька, достань, но найди!
— Найду! — весело и угрожающе пообещал Румянцев.
Он-то обещать мог; все знали, что в свой час именно Румянцев разыскал след царевича. Алексея в Италии. Так что на него Брюс мог крепко положиться.
Оставшись один, Петр лежал тихо, покойно, чтобы каким-то неосторожным движением не разбудить ту страшную боль в пояснице, от которой, казалось, все тело прожигали насквозь каленым железом. Ныне он на себе, казалось, понял, какую боль испытывают те, что висят на дыбе в застенках, и повелел на время приостановить все кровавые допросы в Тайной канцелярии. Тихо там стало, и у него здесь тихо: болезнь словно уснула, но сон тот был чуткий, и он ведал, что в любую может прерваться, и тогда злые гарпии снова вопьются в его тело.
«Это он мне мстит за мою нечеловеческую гордыню…» — Петр повернул голову к тому углу, где теплела свеча перед иконой Вседержителя. Икона та писана была знаменитым Феофаном Греком, и глаза Вседержителя — византийские, яростные — зловеще поблескивали во, тьме.
— А ты недобр к роду людскому… — сказал Петр; вслух и, показалось, услышал в ответ: «А ты не говори за весь род людской!»
Но как же не говорить: ежели не за весь род людской, то за Россию он один в ответе.
И здесь снова явилась душевная боль, которая мучила его с того самого часа, когда он понял, что помирает и никакие доктора ему не помогут. И встал вопрос: кому все отдать? Кому передать Россию, эту огромную, неустроенную храмину, раскинувшуюся от Балтики до Тихого океана? И на этих-то просторах он задумал построить свой парадиз, но оный не удалось воздвигнуть даже в одном городе, Санкт-Петербурге. И вот он покидает новую Россию, а среди его возможных наследников никто не способен закончить ее верхние этажи, хотя в фундамент для них он заложил, на века заложил.
Петр устало смежил веки. И мысленно стал перебирать своих возможных наследников. Может быть, не явись дело с Виллимом Монсом, он, не раздумывая, объявил бы наследницей Екатерину. Недаром столь торжественно короновал ее по весне императрицей. Правда, русское право почитало царицу-мать лишь опекуншей при малолетних наследницах. И то же русское право прямо указывало как на прямого наследника на его внука, Петра Алексеевича, единственного остающегося мужчину в царском роде.
Но что ему, Петру Великому, старые обычаи? Разве не сам он издал приказ, что только по его последней воле может быть назначен наследник. И вот ныне он остался один на один с сей последней волей. И было страшно ошибиться. Понеже та его воля предопределит судьбу России. Хотя выбор был до странности невелик!
Как-то так получилось, что он, который рассчитывал еще жить и жить, крепкую промашку допустил именно в семейных делах.
Ведь после Полтавской виктории, когда он стал фактическим властелином всей Восточной Европы, то оказался столь завидным женихом, что друг любезный, польский король Август, с которым он возобновил тогда союз, прямо намекал, что сами Габсбурги не прочь породниться с царем. Так нет же, пренебрег эрцгерцогиней, предпочел темную лифляндскую мужичку. Она ему, правда, в тот полтавский год сделала подарок: родила дочку Лизаньку. А следом родила мальчонков Петра и Павла. Однако мальчики не зажились, преставились во младенчестве. То, должно быть, Бог его покарал за казнь старшего сына Алексея.
Он открыл глаза и снова встретился со страшным взглядом с иконы. «Сыноубийца! — казалось, говорил взгляд Вседержителя. — Сыноубийца!»
«Что может быть паче того греха, Господи! Сознаю и каюсь, сознаю и каюсь! Вот всем твердил, что сын Алешка к правлению не гож: привержен к старым обычаям и пьян каждый день. А теперь понимаю — не я то твердил, а Катька и Меншиков то говорили моими устами. И разве Алешенька не силился мне помочь в самое тяжелое время Северной войны, когда шведы шли на Россию? Крепил Москву, посылал под Полтаву обученных рекрутов, был во всем покорен отцовской воле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29