человек, отрицавший существование Бога, считался гораздо менее опасным по сравнению с христианином, критически относившимся к ряду догматов, одобряемых католической церковью. Подобная близорукая политика привела к значительному оттоку интеллектуальных и финансовых сил нации за пределы французского королевства, что не могло не сказаться на жизнеспособности патриотического чувства, поскольку при конфессиональных погромах национальная принадлежность — по крайней мере, если говорить о французах, — во внимание не принималась. Неудивительно, что впоследствии патриотизм перестал выступать в государственной жизни в качестве определяющего фактора благонадежности того или иного лица, так что "с самого начала французская революция отличалась космополитизмом, ее трудно назвать собственно французской. И действительно, тогда идеалом считался скорее абстрактный "человек", но отнюдь не родина. Только при интервенции этот "человек" превращается в "патриота" .
Помимо антихристианства и космополитизма XVIII век надолго запомнился потомкам своей так называемой "научностью". Кстати, определенный "научный дух" был присущ и XVII столетию, но тогда под ним подразумевался, наряду с растущим стремлением к обретению самобытных форм литературы и искусства, прогресс в области метафизических, математических и теологических изысканий, оказавшийся возможным только благодаря бескорыстной любви к чисто интеллектуальным видам знания, примером которой служат гениальные творения Паскаля и Декарта. Расцвет математики мало-помалу способствовал развитию естественных наук, так что к началу XVIII века естествознание, освободившись от опеки перипатетизма, переживало своеобразное возрождение, чему во многом способствовали труды таких выдающихся ученых, как Бернье, Турнефор, Плюмье, Фейе, Фагон, Делансе, Дювернэ и др.
Достижение успеха в эмпирическом естествознании требует от исследователя достаточно строгой специализации, которая, при пренебрежительном отношении к гносеологическим вопросам, как правило, влечет за собой грубые ошибки при решении проблем онтологического порядка. Таким образом, у мыслителей XVIII века сложилось совершенно ложное представление о том, будто бы прогрессивное развитие человеческого общества находится в прямой зависимости от квантитативных методов на него воздействия, заимствованных, кстати говоря, из естественных наук.
Наглядным доказательством сказанному могут послужить следующие заявления, заимствованные нами из романа "Тереза-философ": "Но если подойти чуть ближе — нам тут же станут отчетливо видны детали механизмов, приводящих в движение нашу жизнь. Достаточно разобраться в одном из них, чтобы понять и все остальные..."1. Как известно, еще Галилей говорил, что природа изъясняется на языке математики. К сожалению, в XVIII столетии эти слова понимались не метафорически, а буквально. Только после того, как некоторые математически образованные толмачи языка природы на практике познакомились с занимательным изобретением доктора Гильотена, общественное сознание наконец-то открыло для себя тот непреложный факт, что к обустройству жизни отдельного человека и к государственному строительству негоже приступать, вооружившись лишь линейкой и ватерпасом. Забвение онтологической ценности человеческого существования всегда обходилось людям недешево, так что любителям сравнений нашей воли с "двухфунтовой гирькой" следовало бы не забывать о трагической судьбе, которая выпала на долю, к примеру, Байи и Лавуазье.
В XVIII веке особенной популярностью пользовались произведения, в которых со знанием дела описывались поступки, считавшиеся ранее недостойными внимания литератора. Во времена Просвещения нравственная распущенность становится модной, хотя "упадок нравственности, без сомнения, не мог не повлечь за собой определенного упадка в философии и литературе" . Преимущественный интерес к разнообразным скабрезным сведениям явно заметен уже у П. Бейля, многоученого предшественника блестящей плеяды энциклопедистов. Но если старинные французские писатели и деятели классического периода умудрялись сохранять чувство вкуса даже при описании самых рискованных ситуаций, то философствующие литераторы века XVIII, исключая, пожалуй, маркиза де Сада, поражают своей беспримерной в истории словесности пошлостью.
Объясняя причины подобного нравственного декаданса, примером которого может послужить жизнь родителей Терезы, исследователи событий той далекой эпохи, как правило, предпочитают ссылаться на бурные времена регентства Филиппа Орлеанского, упуская из виду плачевные последствия недальновидной религиозной политики Людовика XIV. Ведь "после отмены Нантского эдикта религиозная эволюция многих была неожиданно прервана, так что среди "либертенов" оказались те, которые первоначально всего-навсего стремились держаться одной из пришедшихся им по душе форм христианского вероисповедания" . Но как бы там ни обстояло дело в действительности, откровенная эротика в литературе становится немодной уже в эпоху Людовика XVI, в начале же XIX века, когда после термидорианских сатурналий утомленные граждане внезапно ощутили в себе необоримую потребность обратиться к творениям Шатобриана, галантная похабщина и вовсе исключается из числа жанров, достойных пера уважающего себя литератора.
Завершая обзор основных моментов развития духовной жизни в Век Просвещения, хотелось бы подчеркнуть присущее большинству просветителей принципиальное неприятие какого бы то ни было предания. Это был "век совершенно новый, первобытнейший и чрезвычайно грубый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70