А после я увидела ее на поле пышных летних подсолнухов — тело валяется меж жирных стеблей, как брошенная тряпичная кукла, земля вокруг потемнела от крови.
«Голос у нее был такой печальный, словно она не хочет класть трубку...»
Столько историй... Столько возможностей. Но меня хлебом не корми, дай что-нибудь пофантазировать. Слишком развитое воображение. Всегда этим отличалась.
После исчезновения мамы я долгое время считала, что она попала под автобус. Разве расскажешь десятилетней девочке, что тело ее мамы было найдено в Хэмпшире на железнодорожном полотне, разрезанное пополам и с билетом только в один конец в кармане? Ни записки, ни объяснения, ничего, ни даже малейших следов насилия — синяка на спине, отпечатка удара, которым могли столкнуть на рельсы. Понять что-нибудь было невозможно. В свободные от работы дни она иногда ездила за город смотреть сады богатых людей, чтобы позаимствовать садоводческие идеи, но ничего похожего на «Короткую встречу» в привокзальных барах. Хотя что мы знаем? Всегда надо выслушать обе стороны, а если одна из сторон мертва, другая говорить постесняется. Уверена, что отец много думал об этом, и потом, лишь он один знал, что разрушило их брак — секс или просто судьба.
Когда я стала старше, я не раз задавалась вопросом, не легче ли бьшо бы отцу, если б тело так и не было найдено. По крайней мере, это избавило бы его от ужасный видений. И мы могли бы притворяться, что она и вправду лишь уехала и пропала. Приступ амнезии, заманчивое предложение из Голливуда, сбежала с венгерским моряком-иммигрантом. Конец шестидесятых был временем бурным и непредсказуемым. Но быть разрезанным надвое на железнодорожном полотне? Так жутко, так непоправимо жутко. Откуда я впервые узнала правду? Наверняка из болтовни детей на игровой площадке. Никакому ребенку, которого люблю, не пожелала бы я подобных переживаний.
Чтобы восстановить душевное равновесие, я в черноте ночи прибегла к белой магии: открыла глаза и вызвала в воображении Анну; вот она садится на краешек постели в спальне, и глаза ее лучатся смехом.
«А помнишь, как ты пропала? — говорю я ей. (Кажется, под действием травки я произнесла это вслух.) — Ты даже представить себе не можешь, как мы волновались тогда о тебе!»
Анна смеется: «Да, я знаю. Прости. Глупейшее недоразумение, правда?»
Я киваю: «Да уж, ничего не скажешь. Ну, поскольку ты вернулась...»
Только она не вернулась.
«Господи, боже мой, где ты, Анна? — сказала я в пространство. — Что-то ты делаешь сейчас?»
Отсутствие — Воскресенье, утром
Она выглядывала из окна, и закатное солнце бросало ей на щеку длинную тень. Солнечные очки она задрала на лоб, взметнув с головы целое облако непокорных волос. В полупрофиль были видны морщинки, идущие от носа к углам рта, и морщинки эти придавали ей усталый и даже печальный вид. Чашка кофе перед ней была недопита, а глаза были устремлены куда-то далеко. Она думала о чем-то или о ком-то другом.
А вот настроение совсем иное — она пересекает пьяццу под дождем, и на мокрых камнях играет солнце, а вдали сияет белоснежный фасад безошибочно знакомой Санта-Кроче. Тут она деловитая, сосредоточенная, почти счастливая.
Справа другая серия фотографических крупных планов: вот она с бокалом вина в руке с кем-то говорит, по-видимому, с официантом, вот ест в ресторане. Синие клетчатые скатерти знакомы — это неподалеку от садов Боболи, там за обедом Анна крепко выпила, так крепко, что пришлось вернуться в отель и лечь спать. Позднее, в тот же день, она бродила по вечернему городу и отдыхала у входа в Баптистерий. Вот тут она очень хорошенькая — меркнущие солнечные лучи заливают ее медовым светом, а черные волосы выделяются на фоне дверной позолоты.
Вставленные в фотографический альбом снимки эти были бы понятны без слов: Анна во Флоренции. Остается только, может быть, добавить «и в одиночестве».
Да, тогда она была в одиночестве. В этом и разница между нею и другой женщиной. (Интересно, действительно ли ее зовут Паолой?) Если фотографии Паолы производят большее впечатление, то это не только потому, что Паола красивее ее, просто снимки эти выхвачены из жизни и женщина на них деловита и оживлена, в то время как она, Анна, словно застыла в ожидании чего-то, ей неведомого. Несправедливо. Видел бы он ее дома, в мире, полном друзей и дружеской болтовни, в местах, кишащих народом. И с Лили. Потому что разве можно портретно изобразить ее жизнь без Лили?
Закрыв глаза, она опять повалилась на матрас. Темнота вокруг кружилась, и едкий запах химикатов вызывал тошноту. Оперевшись на локоть, она опять заставила себя приподняться.
Помещение было тесным, потолок — низким. Окна не было, и всего одна дверь, запертая. Несмотря на жужжание кондиционера, воздух был горячим, душным. Подполье. Его мир. Так где же он сам? Голова болела, но казалось, что боль где-то в отдалении. Он кое-как обработал рану, но она чувствовала и отек, и как саднит поврежденная кожа. Сильно ли кровоточила рана? Может быть, от этого и слабость, я тошнота, или нее причина в чем-то другом? Может быть, он скормил ей еще порцию этой его дряни, чтобы утихомирить?
Встань, думала она. Встань и уходи отсюда.
Не могу. Не могу.
Не желая давать волю слезам, она вместо этого опять стала разглядывать снимки. Странное чувство — быть окруженной собственными образами, где она все-таки другая: она, но увиденная чьими-то глазами. Словно душу твою украли фотокамерой. Неужели она, Анна Франклин, на самом деле такая? Такая задумчивая, грустная?
Он был, оказывается, все время с ней рядом. По крайней мере, со второго ее дня. Вот это кафе было в первый день или во второй?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95