Догадываюсь, что в пылком доброжелательстве к Алмазову была запрятана не осознанная до конца полемика со мной: пусть я грубая, несправедливая, но зато я горячая, а ты сухарь, рассудочный субъект, грош цена твоей деликатности, если из-за нее ты чуть не упустил человека. И не потому ли ее особенно тронула судьба покинутого мужа, что в ней бродило предчувствие нашего надвигающегося разрыва? Я пишу об этом совсем не для того, чтоб опорочить ее мотивы, повторяю, вела она себя прекрасно.
Наутро, выспавшись и позавтракав, Сергей Николаевич поведал мне свою печальную историю. Я уже говорил, что Алмазову всегда недоставало воображения. Во многих случаях это свойство его выручало. И в конце концов подвело. Десятки раз Сергей Николаевич подписывал приговоры, ничуть не сомневаясь, что они во всех деталях отражают реальную картину мира и меру вещей. Спокойствие рухнуло, когда ему впервые пришлось судить близкого друга. Для того чтоб поверить в его преступность, нужно было пылкое воображение, а его не оказалось. Циником Алмазов не был, подобно моей жене, он был человек веры, скорее идолопоклонник, чем скептик. Только идолы у них с Лидой были разные. Лида верила только своему чувственному опыту, Сергей Николаевич поклонялся схемам и ритуалу. Он мог оправдать цинизм божества, но не свой собственный.
Человека, которого ему предстояло судить, звали Онисим Соломонович Ласкин. Он был ровесником Алмазова, они вместе служили в отрядах ЧОНа, вместе вступали в комсомол, вместе одолевали юридическую премудрость и остались друзьями. Военно-юридическая карьера Ласкияа почему-то не сложилась, он стал разведчиком, и, вероятно, незаурядным, к сорок третьему году он уже был начальником армейской разведки. Я немножко знаю разведчиков, служба у них трудная, жалуются они чаще всего не на опасности своего ремесла, а на привычку начальства валить все неудачи на слабость разведки. «В будни получаем фитили, а ордена только по праздникам», – говорили они мне. Судьба Ласкина складывалась, в общем, благополучно, он получил несколько орденов, получал, конечно, и фитили, но в меру, в Армии его любили и в обиду не давали.
Благополучию пришел конец, когда появился новый командарм с чрезвычайными полномочиями – покончить с зимней спячкой и подготовить решительное наступление. Командарм обладал всеми необходимыми качествами, чтобы выполнить такую задачу, и стал наводить порядок железной рукой. Ласкин, привыкший к тому, что прежний командарм терпеливо выслушивал его резоны, не сразу усвоил молниеносный стиль Нового и вызвал его стойкое неудовольствие. Накануне наступления операторы штаба очень нервничали, противник вел себя как-то странно, все добываемые с большим трудом и риском разведданные, кал назло, были путаны и противоречивы, внести спасительную ясность мог только язык, причем не первый попавшийся, а по-настоящему осведомленный, лучше всего штабной офицер. Но осведомленные стали осторожны, и нужного языка достать ни разу не удалось. Новый всячески поносил разведку и унижал ее начальника. Наконец поставил срок – сорок восемь часов. «Не приведешь – расстреляю».
В течение первых суток Ласкин разработал план операции – лучший свой план – и сам возглавил группу. Он действовал со спокойствием приговоренного, не ждал пощады в случае неудачи и предпочитал получить пулю от немцев. План его напоминал блестящую многоходовую шахматную комбинацию и, вероятно, принес бы Ласкину блистательный успех, если бы не вмешался проклятый случай, столь скромно ведущий себя на шахматной доске и безумствующий на полях войны. Ласкин имел преимущество первого хода, но, как видно, «за черных» играл тоже гроссмейстер. Короче говоря, на каком-то ходе немцы заподозрили ловушку и смешали фигуры на доске. Разведчики понесли потери, а раненного в голову командира группы верные друзья вынесли на руках. Однако это нисколько не умалило ярости Нового, он был взбешен провалом и винил в нем одного Ласкина. Ранение, к несчастью, оказалось легким, и по выходе из госпиталя Ласкин предстал перед судом военного трибунала по обвинению в невыполнении воинского приказа и саботаже.
У Сергея Николаевича был отличный выход – сослаться на давние личные отношения и сделать себе самоотвод. Но он им не воспользовался. Как человек принципиальный, он был готов расстрелять друга, если тот действительно виноват.
Вот тут-то отсутствие воображения и подвело Алмазова. Он слишком хорошо знал Онисима, и то, что он знал о нем, не поддавалось упрощению. Надо было опустить существенное и допустить невозможное, а это не получалось. Схема трещала по всем швам.
Вынося оправдательный вердикт, Алмазов, вероятно, побаивался служебных неприятностей, но по недостатку воображения он даже представить себе не мог, что этим приговором он бросает вызов Новому. Через неделю Алмазова арестовали.
И такой вот ошалевший от одиночества и непосильных ему дум, лишенный привычных ориентиров, он появился у нас на пятнадцатом этаже, был обласкан, прилично экипирован и снабжен деньгами. Мне удалось заинтересовать в его судьбе Успенского, и Паша с обычной для него добротой, когда дело касалось частных судеб, сразу взял его в Институт на маленькую хозяйственную должность и очень помог в сложном процессе реабилитации и восстановления в партии. Через год Алмазов уже был тем, что он есть, – заместителем Успенского по административно-хозяйственной части, ценнейшим и незаменимым. Решительный и независимый в общении с сильными мира сего, Успенский был трогательно беспомощен в денежных делах, никогда не знал всех своих прав и возможностей, и над ним легко брали верх самые маленькие чиновники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160