Я смотрю на часы.
– Дальше?
– Он считает вашу позицию в вопросах спорта совершенно неприемлемой. Получается, что вы против всяких рекордов и против тяжелой атлетики.
– Совсем не против всяких. А с тяжелой атлетикой у меня действительно сложные отношения.
– Вот видите. Весь мир завидует нашим богатырям, вся страна ими восхищается, а вы требуете…
– Стоп! Начнем с того, что я ничего не требую.
– А если не требуете, то зачем же…
– Затем, чтоб люди знали, что возможна другая точка зрения. В отличие от большинства западных стран у нас продолжительность боя на ринге ограничена тремя раундами. Уверен, что этот мудрый компромисс достигнут не без влияния людей, которым бокс вообще отвратителен. Я с полным убеждением режу собак и кошек, но при этом считаю допустимым и даже полезным существование противников вивисекции.
– Почему?
– Они вносят необходимую коррекцию.
Гостья задумывается.
– Нет, этого я никогда не пойму. Скажите лучше, что вы имеете против гиревиков?
– Ничего. Просто я не вижу ничего привлекательного в том, что в век шагающих экскаваторов и электрических кранов кто-то, надуваясь и пыхтя, пытается поднять на одну секунду двести или триста килограммов. Для крана это мало, а для человека слишком много и совсем не полезно.
– Неужели вам не приятно, когда наши ребята выигрывают на международных соревнованиях? Где же ваше патриотическое чувство?
– Мое патриотическое чувство больше греют цифры, говорящие о массовости спорта в нашей стране.
– Неужели вы никогда ни за кого не болеете?
– Я предпочитаю быть действующим лицом, а не зрителем. Студентом я играл в футбол и люблю игру, но зрелище многотысячной толпы, которая ревет и беснуется, меня отталкивает. Ни Улановой, ни Софроницкому никогда не вызвать подобного экстаза. И мне смешно, когда налитые пивом, обрюзгшие от сидячей жизни отцы семейств и тощие патлатые девчонки кричат игроку: «Куда бьешь, мазила!» – сами они не попали бы мячом в пустые ворота. Мне противны «тифози», способные изувечить не потрафившую им команду, в принципе они ничем не отличаются от кровожадных зрителей Колизея; если завтра разрешат гладиаторские игры, конечно, по сокращенной программе и под наблюдением врача, бизнесмены хорошо заработают. Публика наших стадионов гораздо лучше, но, откровенно говоря, я не убежден, что ею всегда владеют только самые чистые, свободные от темных инстинктов чувства. Тут есть над чем задуматься и социологам, и психологам, да и нашему брату-физиологу.
– А все-таки почему-то…
– Вот именно – почему-то… Мне кажется, болельщиками владеют те же чувства, что любителями лотерей и тотализаторов.
– Что же общего? Болельщик бескорыстен.
– Смотря что понимать под корыстью. Игрок – ну, вы понимаете, я не о спортсменах говорю – это человек, желающий приобрести некоторые материальные ценности, но участвуя в их создании. Болельщик имеет возможность чувствовать себя победителем, не участвуя в борьбе. На этот счет у меня есть свой рабочий термин. Самоутверждение через сопричастность. Всякий раз, когда мы создаем себе идола, мы самоутверждаемся. Мы как бы входим в долю и становимся пайщиками его славы и авторитета, будучи профанами, мы приобретаем право судить да рядить о вещах, нам ранее недоступных. И конечно, влиять, требовать, советовать, даже осуждать. Если не считать спорта, больше всего болельщиков у искусства и медицины…
Посмотрев внимательнее на свою собеседницу, обрываю себя на полуслове. Она скучает и нервничает.
– Все это очень умно, – говорит она растерянно. – Но, понимаете, мы – журнал массовый. Почему все-таки вы против рекордов?
– Я не против. Я к ним равнодушен. Кстати, вранье, что большинство рекордов ставят любители. Если б любители в любой области человеческой деятельности были бы сильнее профессионалов, это означало бы гибель профессии.
Гостья задумывается.
– Нет, насчет рекордов это у нас не пройдет. И я тоже с вами не согласна, люди всегда будут стремиться к вершинам, пусть даже с риском для жизни и здоровья. Хотите, я сейчас вас убью?
– Валяйте, – говорю я без особой охоты.
– Я знаю, вы ставили опыты на себе. И, прямо скажем, рискованные. Что? Это похуже, чем поднимать тяжести.
Бац! – и я выбит из седла. Не аргументацией, а осведомленностью. Кроме меня и Виктора, об этих опытах ни одна душа не знала. Неужели Виктор меня предал?
– Послушайте, – говорю я, жалко запинаясь. – Откуда вы это… (чуть не ляпаю «знаете») откуда вы это взяли?
– Много будете знать, скоро состаритесь. Факт?
Девица играет глазами, торжествует, а я окончательно теряю самообладание.
– Знаете что, милостивая государыня, – говорю я. – Мы с вами отклонились от цели вашего прихода. Напоминаю: ваше время истекло.
Девица бросает на меня жесткий взгляд. По всей видимости, она привыкла, чтоб ее общества добивались.
– Выгоняете?
– Нет. Напоминаю.
– Ну хорошо, – сухо говорит девица. – Что же будем делать?
– У меня есть компромиссное предложение. Там, где мои ответы вас не устраивают, – снимите вопросы. Будем считать, что мне их не задавали.
– Жалко.
– Мне тоже.
– Ладно, будь по-вашему. – Она вынимает из портфельчика бледные типографские полосы.
– Подпишите.
– Я уже подписывал.
– Это гранки. Такой порядок.
– Можно просмотреть?
– Пожалуйста. Если вы не спешите…
– Мы, живорезы, приучены читать все, что подписываем.
Читаю я быстро, но ничего не пропускаю. Девица это понимает и начинает нервничать.
– Все как у вас…
Нет, совсем не как у меня. Ответы, вызвавшие сомнения редактора, умело выхолощены, и я вымарываю их целиком вместе с вопросами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160