Все, до дна. Слушали, ахали, вроде сочувствовали, а как пошли у нас ссоры, они всё и припомнили. Я сперва не замечала, как они мальчишку обрабатывают, меня по суткам дома нет, вижу, мальчик ко мне холоден стал, ну, думаю, это возраст такой, он вообще по характеру сдержанный, от него ни грубости, ни ласки. Уж тогда заприметила, когда он ко мне с вопросами подступил. Как-то спрашивает: «Это правда, мама, что ты меня не хотела?» Я сразу не поняла, о чем это он, только чувствую, что плохое на меня надвигается, побледнела и молчу. А он говорит: «Молчишь, значит, правда». Надел курточку, в дверях остановился. «Здорово, говорит, мне повезло. Сейчас пойду в плавательный бассейн, а мог очень просто в помойном ведре лежать». Я так и забилась вся. «Юрочка, кричу, что ты мне сказал? Я же тебя люблю, я твоя мать, а ведь тогда война была…» Покричала да и замолчала, ну что мальчишке объяснишь, когда и взрослые-то… А Юра после того разговора и вовсе замолк. Раньше он мне про себя кой-что рассказывал, бывало, и про мои дела спросит, а тут как отрезал. «Суп будешь есть?» – «Не буду». – «Дать колбасы?» – «Дать». – «Уходишь?» – «Ухожу». – «Придешь скоро?» – «Не знаю». Вот и весь наш разговор. Недавно вдруг спрашивает: «Почему я Лукин?» – «Потому, говорю, Юрочка, что я Лукина». – «Ты что же, и фамилии моего отца не знаешь?» – «Почему же не знаю, Юрочка? Шишов его фамилия. Коля Шишов, оттого ты Юрий Николаевич». Засмеялся: «Неважнец фамилия. Что ж у тебя даже карточки его нет?» – «Нет, говорю». – И ты его никогда не искала?» – «Нет, говорю, не искала. Думаю, погиб в наступлении, их без числа тогда легло. А если и жив остался, то зачем он мне, если сам меня не ищет? Меня найти – труд невелик, он и полевую почту знал, и теткин адрес я ему дала голицынский»… Ничего не ответил, а на другой день говорит: «Буду паспорт получать, сменю фамилию на отцову. Шишов так Шишов, фамилию не за красоту выбирают. Я хочу в Военно-медицинскую поступать, меня как сына фронтовика без конкурса возьмут». Тут уж я обиделась: «Тебя, говорю, Юра, и как сына фронтовички примут, я два года отслужила, до госпиталя санинструктором в роте была, и медаль у меня тоже не краденая». Молчит. А я думаю: вот кончит он школу, уедет в Ленинград – и больше не увижу. И теперь-то живем как чужие…
Лукина заплакала. Евгеша, до поры молчавшая и только шумно вздыхавшая, неожиданно взорвалась:
– Ведь это что ж такое? Ничего малый не хочет понимать. Уж я его стыдила: «Дурной, ведь она мать, она тебе всю жизнь отдала, а ты нос воротишь. Есть в тебе совесть?» Молчит. «Что молчишь-то, сказать нечего?» – «Есть, говорит». – «Ну скажи». – «К ней любовник ходит». Я прямо ахнула. «Как же тебе, говорю, не совестно? Как ты смел такое слово вымолвить? Мать твоя еще не старая женщина, что ж, прикажешь ей только на тебя батрачить, а своей жизни чтоб у ней не было? Ходит к ней хороший человек, может, и женился бы, был бы тебе заместо отца, только совесть в нем есть, жену больную жалеет». Смеется. «Наверно, говорит, сам довел». Ну, это он не сам придумал, Римка научила… И вот возненавидел человека…
– Василий Александрович сюда теперь и ходить перестал. – Лукина всхлипнула. – Так кое-где встречаемся изредка. Все равно плохо. Недавно вышли мы с Юрой вместе, идем по двору, а он говорит: «Мама, не иди со мной рядом». Я говорю: «Почему, сыночка?» – «Очень ты толстая»…
Лукина опять заплакала. Я осмотрел ее, смерил давление. Даже моего скудного опыта было достаточно, чтоб без всяких кардиограмм заподозрить инфаркт. Надо было сразу брать быка за рога. Я чуть не силой вырвал у Лукиной телефон главврача и, выйдя в переднюю, позвонил ему. Главврач оказался приятным человеком, и мы сразу нашли общий язык. Во время нашего разговора уже знакомые мне двери бесшумно приоткрылись, и я не отказал себе в удовольствии громко сказать, что если кардиограмма подтвердит мои подозрения, необходимо срочно перевезти Лукину в стационар, обстановка в квартире настолько гнусная, что оставлять больную дома опаснее, чем перевозить. После чего обе двери как по команде захлопнулись.
Главврач обещал выслать перевозку немедленно, и я уже собрался уходить, оставив Лукину на попечение Евгеши, когда в комнату вошел высокий мальчик, на вид лет пятнадцати, одетый в модную замшевую курточку и штаны из чертовой кожи, но тоже, вероятно, модные. О том, что это сын, я догадался мгновенно. Он был мало похож на мать, но коротковатая верхняя губа с темным пушком была материнская. Мальчик удивленно взглянул на меня, коротко кивнул – я так и не понял, было это приветствием или простой констатацией факта, что в комнате кто-то есть, – затем не торопясь снял курточку, повесил ее на плечики, посмотрел на свои руки и пошел в ванную. За это время я успел объявить Лукиной о принятых решениях, Лукина ахала и пыталась что-то возражать, но Евгеша прикрикнула, и она затихла. Наконец мальчик вернулся, прошел к столу, сел спиной к нам и, разложив свои тетради, углубился в чтение.
Евгеша возмутилась.
– Спросил бы хоть, что с матерью, – сказала она не очень, впрочем, резко. Лукина смотрела на нее умоляюще.
Мальчик передернул плечом и продолжал читать. Тогда взбесился я.
– Вы, кажется, хотите быть врачом? – спросил я тем отвратительно сладким тоном, каким я умею говорить, только когда очень зол.
Мальчик резко повернулся ко мне. Он даже сделал движение привстать, но удержался. Лицо у него было не то чтобы растерянное, а скорее недоуменное. Инстинктивно он чуял подвох, но, с другой стороны, допускал возможность, что профессор, оказывающий покровительство матери, при случае может пригодиться и ему. На этот случай была наготове улыбка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160