— Сегодня утром арестована женщина, которую я знаю тридцать лет…
— Минуточку, — перебил секретарь. Он соскользнул со стола и сел на свое обычное место, между несгораемым шкафом и телефонными аппаратами. — Минуточку. А почему, собственно, вы решили обратиться ко мне?
— Как это почему? — удивился художник.
— А вот так — почему? Райком не производит арестов.
«Всё», — подумал Митя.
— Насколько я понимаю, — сказал художник самым невозмутимым тоном, — райком также не выпекает хлеба.
Секретарь с хмурым удивлением воззрился на Ивана Константиновича. И вдруг захохотал.
— Ого! — сказал он, отсмеявшись. — С вами держи ухо востро… Ну хорошо. — Он вздохнул. — Так что же все-таки вы от меня хотите?
— Я хотел бы знать, в чем ее обвиняют, — сказал Иван Константинович. — Это наверняка недоразумение.
Секретарь промолчал.
— Во-вторых, я рассчитываю на ваше вмешательство. Вы знаете Юлию Антоновну, знаете как честного работника, и ваш долг — воспрепятствовать оговору.
— Вы что же, не доверяете следствию?
— Нет, я очень доверяю следствию и хотел бы помочь ему не совершать ошибок. И последнее — я хочу, чтоб вы помогли мне взять Кречетову на поруки.
Вероятно, Северцева было нелегко озадачить. Ивану Константиновичу это удалось.
— Что-то я ничего не слыхал о подобных случаях, — сказал Северцев, помолчав. — А как вы себе это представляете?
— Что?
— А вот это самое: поруки. Денежный залог?
Художник замялся.
— То-то и оно. Денег у вас нет, а если б и были, их бы у вас никто не взял. Чем же вы ручаетесь?
— Головой.
— Простите, Иван Константинович, — с неожиданной резкостью сказал секретарь. — Для риторических упражнений у меня нет ни времени, ни настроения.
Художник опустил голову.
— Вы правы, — сказал он после паузы. — Извините.
Северцев смягчился:
— Я, конечно, не сомневаюсь в искренности ваших слов. Вашей приятельнице можно позавидовать.
— Не думаю, — холодно сказал художник.
— В ограниченном смысле, конечно. Приятно знать, что есть человек, который хотя бы теоретически готов дать за тебя голову на отсечение. Кречетова ваш близкий друг?
— Это не столь существенно. Существенно, что она человек в высшей степени порядочный.
— Определение несколько аполитичное.
— Скажите, Анатолий Петрович, — спросил художник, — вам никогда не приходилось переходить на нелегальное положение?
— Никогда.
— Я так и думал. Так вот, если, не дай бог, придется и вам понадобится место, где переночевать, я был бы спокойнее за вас, если б вы доверились Юлии Антоновне. Так что не такое уж аполитичное.
— Если это все так, — сказал Северцев, — то не вижу оснований для беспокойства. Предоставим следствию идти своим ходом и будем надеяться, что истина воссияет без нашего с вами давления.
Художник поморщился:
— Не ожидал от вас такого вывода.
— Почему?
— Потому что человек сидит в тюрьме. Как, по-вашему, там хорошо кормят?
— Не думаю.
— Я тоже. Но не это главное. Я убежден, что Юлия Антоновна чувствует себя тяжко оскорбленной, а оскорблять человека так же опасно, как не кормить. У нее уже был инфаркт в тридцать восьмом году, а насколько я мог заметить, два инфаркта с успехом заменяют расстрел.
Митя заерзал в своем кресле. Он и раньше не слишком верил в успех миссии Ивана Константиновича, теперь провал был предрешен. Вместо осторожной попытки что-нибудь разузнать художник шел напролом и только портил дело. С полминуты Северцев сидел молча, подбрасывая и ловя связку ключей. Затем решительно встал и позвонил. Вошла Суворова.
— Амиров у себя?
— Не знаю.
— Узнай.
После ухода Суворовой вновь наступило молчание. Северцев извлек из несгораемого шкафа какую-то бумагу и читал ее стоя, с хмурым выражением на красивом лице. Над головой секретаря висела картина, вернее, масляная копия с известной фотографии. Копия была плохая. Митя оглянулся на Ивана Константиновича, и его перепугало гневно-презрительное выражение, с которым тот разглядывал картину. Митя знал, что именно раздражает художника, но Северцев мог понять это по-другому. Митя уже собирался толкнуть Ивана Константиновича ногой, но в это время секретарь кончил читать, спрятал бумагу обратно в шкаф и со звоном захлопнул тяжелую дверцу.
— Вот что, Иван Константинович, — сказал он, круто повернувшись к художнику и глядя ему прямо в глаза. — Я мог бы вам сказать, что Кречетову взял Большой Дом и я бессилен что-либо выяснить. Это была бы полуправда, почти правда, правда на девяносто пять процентов. Но с вами я не хочу лукавить. Кречетова арестована нашим райотделением, и я знаю, в чем ее обвиняют.
— Но не скажете?
— Скажу. Кречетова — начальница объекта ПВО. Во время недавнего налета из расположения объекта была выпущена сигнальная ракета, в результате чего объект подвергся разрушению. Это вам известно?
— Известно, — спокойно сказал художник. — То, что вам угодно называть объектом, — дом, в котором я прожил большую часть своей жизни. Сидя в бомбоубежище, я, конечно, не мог видеть ракету…
— Я видел ракету, — сказал Митя.
Иван Константинович и Северцев одновременно повернулись к нему. Митя ожидал расспросов, но Северцев, как видно, раздумал и продолжал, обращаясь по-прежнему только к художнику:
— Существенная деталь: в свое время дом принадлежал лично Кречетовой. Сама Кречетова — дочь купца первой гильдии, вдова офицера царского флота, репрессированного органами НКВД. Настоящая фамилия Кречетова — Крейчке, он наполовину немец. Именоваться Кречетовыми Крейчке начали с четырнадцатого года на основании высочайшего рескрипта.
Митя почувствовал, что бледнеет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182