И землю он удобряет, боится истощить, знает, что ему от нее никуда не уйти. А чинуша может сколько угодно трепать языком о перспективах — он всегда живет только сегодняшним днем, историческое возмездие его мало интересует, к моменту возмездия его уже не будет на месте или он чем-нибудь отгородится, благо у людей короткая память. Я злопамятен. Вернее сказать, я памятлив. Я помню и добро. «Невзирая на прежние заслуги», — передразнил он кого-то. — Это легче всего. А с другой стороны, как требовать, чтоб молодежь почтительно расступалась перед ветераном с боевым орденом на груди, если этот самый орден можно заработать в любой военной канцелярии двадцатилетним беспорочным протиранием штанов? Нет ничего более далекого, чем боец и чиновник, вот почему нигде так не страшен бюрократизм, как в армии и в партии. Почему мы говорим «солдатская честность», «солдатская прямота»? А потому, что чем острее борьба, тем проще должна быть отчетность. Хороши были бы наши славные предки — революционные подпольщики, если б они, на радость охранке, документировали каждый свой шаг. Деньги из партийной кассы, святые рабочие гроши доверялись без расписки, секретные директивы передавались устно. А на войне? Целые операции проводятся на основе донесения разведчика. А разве разведчик, отправляясь во вражеский тыл, выбирает себе напарника по анкете? А там, в тылу врага, встреча с незнакомым человеком — какой отдел кадров укажет тебе, что делать: бежать, стрелять или спросить дорогу? А в походе?..
Горбунов махнул рукой и, не договорив, потянулся за кисетом.
— Что в походе? — осторожно спросил Митя.
Горбунов ответил не сразу, он набивал трубку.
— Что в походе? — повторил Горбунов, убедившись, что трубка не погаснет. — Спросите Бориса Петровича, чего мы больше всего боялись в походе? Он вам не скажет, а я скажу: отчетности. Вынь да положь боевой успех, да не какой-нибудь, а несомненный, подтвержденный, засвидетельствованный. У нас-то все в порядке: три человека, не считая меня и командира, видели, как шла ко дну эта ветхая посудина. Мы могли позволить себе такую роскошь, корабль шел без охранения, при желании его можно было утопить десятью снарядами. Вы внимательно прочли отчет?
Митя кивнул.
— Ну?
— Длинновато.
— Скажите прямо: длинно и скучно. Раньше я думал, что отчеты бывают скучными потому, что их пишут скучные люди, а теперь я смотрю глубже. Скука — надежный способ угасить ненужную пытливость. Между прочим, в отчете указано, что на следующий день после атаки мы видели шедший с охранением крупный немецкий танкер. Вы это заметили?
— Да.
— Как-то вы не очень уверенно это говорите. А почему мы его не утопили — вы не задумывались?
Митя промолчал.
— То-то и оно, — сказал Горбунов, глядя на Митю так сердито, как будто он-то и был во всем виноват. — У нас там все сформулировано очень толково, в расчете на читателей вроде вас. Вроде мы и не врем, но и не наталкиваем на выводы. А вывод должен быть самый простой: танкер был вполне доступен для атаки, только у нас уже не было торпед. Но формально мы в ажуре. Лямину хуже.
— А что Лямин?
— Лямин, как вы знаете, торпедировал миноносец типа «Леберехт Маас». Не бог весть какой тоннаж, зато военный корабль. Он слышал взрыв, но ничего не видел, надо было удирать. По-моему, он поступил правильно, но его до сих пор клюют. Иначе как знать…
Горбунов резко оборвал фразу и нахмурился. По Митя угадал конец: как знать, может быть, комдивом был бы Лямин.
По-видимому, Горбунов, в свою очередь, догадался, о чем думает помощник.
— Не думайте, пожалуйста, что в моем отношении к комдиву что-нибудь переменилось. Борис Петрович — мой ближайший друг, настоящий подводник и хороший человек. Вот почему я и злюсь, когда…
Он опять оборвал фразу. Помолчал, грызя мундштук своей видавшей виды трубки, и вдруг ухмыльнулся.
— Я сегодня все время пробалтываюсь. С чего бы это? Тем более что я вас очень мало знаю и не скажу, чтоб на первых порах вы меня чем-нибудь особенно поразили. Но почему-то вы вызываете у меня доверие. Мне кажется, вы не лгун. А?
Митя почувствовал, что у него начинают тлеть уши.
— Я не хотел сказать, — любезно поправился Горбунов, — что вы совсем не врете. Наше общество еще не столь совершенно, и абсолютная правдивость пока еще неосуществимый идеал. Но я думаю, что врете вы неохотно и стараетесь не делать этого без острой нужды.
— А разве врут без нужды? — спросил Митя, чтоб самому не отвечать на вопрос.
— Ого! — Горбунов усмехнулся, оскалив зубы. — Еще как! Врут потому, что само существование их лживо, для самоутверждения и самооправдания, чтобы казаться не тем, что есть, врут потому, что не уважают собеседника, наконец, просто потому, что вышел из строя прибор, улавливающий разницу между правдой и ложью. Я прощу матроса, который, загуляв с девчонкой, будет врать и выкручиваться, но ложь систематическая, ежедневная, на три четверти бесцельная, разобщающая больше, чем вражда, — вот что приводит меня в бешенство до потери самообладания.
Кровь отлила от его лица, оно стало болезненно желтым. Митя сидел тихо, опустив глаза. Он отлично понимал, какие привычно подавляемые воспоминания бродят сейчас в мозгу командира, и более всего боялся неосторожным словом или даже взглядом выдать себя. Прошло около минуты, Мите показалось — пять.
— Так вот, Дмитрий Дмитрич, — сказал Горбунов обычным голосом, так, как будто они все время говорили только о наградных листах. — Если вы поняли, что от вас требуется, — действуйте. Для черновиков я дам вам бумагу, а перебелять будете на бланке. — Он открыл узкий ящик («Тот самый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182