Бледный, растерянный поднялся Гиркан со своего трона и нетвердыми шагами вышел в преддверие синедриона. Внизу волновалось море голов. Крики и вопли умолкли по появлении первосвященника.
— Дети! — сказал он дрожащим голосом. — Сыны и дочери Сиона! Что вы хотите от меня?
— Распни! Распни его! — снова заревела толпа. — На Голгофу Ирода!
— Мне ли, служителю Иеговы, обагрять руки в крови, дети мои? — молил Гиркан.
— Кровь его на нас и на детях наших! — отвечал народ, подобно тому, как восемьдесят лет спустя он отвечал по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.
Подавленный, уничтоженный воротился Гиркан в синедрион и беспомощно опустился на свое царственное сидение. «Что-то скажет грозный Рим?» — смутно колотилось у него в душе.
Между тем ропот толпы перешел в неистовый рев.
— Ирод! Ирод идет! Убийца! Идумей! Распять, распять его! — слышались вопли.
Но затем до слуха Гиркана и других членов синедриона донеслись крики ужаса, вопли женщин, плач детей. Все безмолвно переглянулись.
— Это он, — сказал раби Автолион, второй член синедриона, высокий благообразный старик с белой бородой до пояса. — А я думал, что он обратится в бегство.
В это мгновение дверные завесы синедриона распахнули чьи-то невидимые руки и перед изумленными взорами верховных судей предстал тот, кого ожидали. Это был юноша, не старше двадцати пяти лет, статный, мускулистый, с гордым выражением еще безбородого лица, с чем-то вроде презрения или сожаления к беззащитным старцам в наглом взоре, которым он окинул собрание синедриона. На нем была пурпурная мантия, из-под которой сверкало дорогое оружие. За ним в стройном порядке, звеня оружием и щитами, вступил отряд гоплитов из его римского легиона.
При виде всего этого почтенное собрание старцев точно окаменело. Казалось, эти пришедшие явились, чтобы арестовать или разогнать верховное судилище.
— Мир вам! — сказал Ирод.
Никто не отвечал. Гиркан судорожно мял под мантией клочок папируса с грозными словами наместника Сирии. Только извне доносился ропот толпы. Ирод ждал, гневно насупив брови. Тогда поднялся раби Семаия. Лицо его было строгое, но спокойное.
— И вы, судьи, и ты, царь мой, — начал он с иронией в голосе, — и я, наконец, все мы в первый раз видим человека, который в качестве подсудимого осмелился бы в таком виде предстать перед синедрионом. До сих пор обвиняемые являлись обыкновенно в траурной одежде, с гладко причесанными волосами, дабы своей покорностью и печальным видом возбудить в верховном судилище милость и снисхождение. Но наш друг (на слове «друг» оратор сделал ироническое ударение; но это ударение, словно удар хлыста по лицу, вызвало багрянец на смуглые щеки Ирода), наш друг Ирод, обвиняющийся в убийстве и призванный к суду вследствие такого тяжкого преступления, стоит здесь в порфире, с завитыми волосами, среди своей вооруженной свиты: он это сделал для того, чтобы в случае, если мы произнесем законный приговор, а приговор этот — смерть на кресте на Голгофе, так, чтобы в случае такого приговора, переколоть нас всех и насмеяться над законом.
Оратор остановился и обвел собрание глазами, полными выражения жалости. Он видел, что все члены синедриона кидают робкие взоры то на Ирода, то на Гиркана. Последний глядел на Ирода, как бы желая сказать: «Зачем ты пришел сюда, когда мог совсем не являться на суд? Не мы твои судьи, а ты не наш судья».
Семаия уловил этот взгляд, и презрение сверкнуло в его добрых глазах.
— О! — как бы простонал он. — Я не упрекаю Ирода, если он своей личной безопасностью дорожит больше, чем святостью закона; кому не дорога жизнь, особенно в ее расцвете!.. Ирод так молод, полон жизни, полон славы...
— Распять его! Распять! — слышались возгласы за стенами синедриона, словно ропот моря.
— На крест его! На Голгофу! Кровь за кровь! Кровь его на нас и на детях наших!
Выведенный из терпения этими криками, центурион, начальник охраны Ирода, нагнулся к его плечу.
— Господин! — шепнул он. — Прикажи унять чернь, и я украшу пурпуром крови твой возврат из этого балагана.
Ирод, как бы презрительным движением руки отгоняя муху, кинул: «Не стоит».
Семаия понял этот почти немой разговор и тем же взором, полным жалости, обвел собрание.
— Мы все, — сказал он грустно, — я, вы, царь, все мы виноваты в том, что дозволили злу перерасти нас. Ирод — детище нашей слабости, нашего потворства.
Он обратился к Гиркану и долго глядел на него молча.
— Гиркан, — сказал он с горечью, — не я ли давно говорил тебе, когда Ирод еще был мальчиком и играл с твоими детьми во дворце, не я ли предостерегал тебя, что ты отогреваешь змееныша у своего сердца? Теперь он превратился в удава и пожрет то, что тебе всего дороже: припомни мое пророчество, он погубит прекраснейшие цветки Сиона, твоих внучат: Мариамму и Аристовула.
В собрании послышался ропот: «Он называет себя пророком! Он оскорбляет царя!»
— Мариамму... Аристовула, — шептал Гиркан, — нет, нет!
Он вспомнил, как Ирод, еще до своего возвышения, бывая во дворце в качестве молодого царедворца и сына могущественного Антипатра, любил забавляться с маленькой Мариаммой и часто носил ее на руках... Не может быть, чтобы он погубил эту милую крошку...
Семаия между тем, заметив, что члены синедриона не поддерживают его, а скорее готовы отступиться от своего главы, вышел, наконец, из себя и поднял над головой свитки закона.
— Слушайте! — воскликнул он. — Бог велик! Велик Бог Авраама, Исаака и Иакова! Придет час, придет день, когда тот, которого вы, в угоду царю, хотите оправдать, вас же погубит! Не пощадит он и Гиркана!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61