— Помню, помню! — засмеялся Антоний. — Хотя наши друзья, иудеи, и не строят храмов веселому Вакху, однако возлияния ему они совершают исправно.
— Мы следуем в этом прародителю Ною, — снова вставил Гиркан. — Да и отцы наши заповедали нам истину: вино веселит сердце человека.
— Прекрасно, — согласился Антоний. — А что твоя мать, почтенная Кипра? — обратился он к Ироду.
— Оплакивает смерть мужа и моего отца, — был ответ.
— Я хорошо помню почтенную мадонну с прелестным ребенком на руках.
— Из этого младенца выросла теперь такая красавица Саломея, которая за пояс заткнет и саму Клеопатру, — раздался вдруг позади Антония чей-то мужественный голос.
Все вздрогнули от неожиданности. Глаза Антония гневно сверкнули, и он быстро повернулся к тому, кто осмелился говорить так дерзко и непочтительно. Глаза Антония и говорившего о Саломее, сестре Ирода, встретились.
— А, это ты, старый Волк (Люпус)! — разом смягчился гнев Антония. — Я твои вкусы знаю.
Дерзко говоривший смельчак, по имени Люпус-Волк, был старый военный трибун, один из тех двух, которые в Тире убили Малиха по «приказу Кассия» и по воле Ирода. Антоний давно знал и любил этого старого ворчуна, который был для него когда-то вроде дядьки и учителя в военном деле и не раз во время жарких схваток в Иудее спасал пылкого Антония от смерти. Старик всю жизнь провел в восточных легионах, сражался и под знаменами Помпея и Красса, делал походы с Габинием и Антонием, с Мурком и Кассием. Его знали и ценили его честность и беззаветную храбрость и Антипатр, и Ирод. В Иерусалиме он был вхож в дом Антипатра, и там он видел Саломею еще ребенком, а потом, бывая со своим легионом в Иудее и навещая дом Антипатра, он видел, как подрастала Саломея, как она из ребенка вырастала в подростка и дарила старика своей ласковой, огненной улыбкой, а потом и совсем стала большой девушкой ослепительной красоты и по-прежнему ласково относилась к «старому римскому Волку».
— Знаю я твои волчьи вкусы, — снисходительно улыбнулся Антоний. — А, в самом деле, так хороша твоя сестра? — обратился он к Ироду.
— Не знаю: красота сестры — не красота для брата, — отвечал тот уклончиво.
— Но мы уклонились от дела, — вдруг круто повернул дуумвир, — мы еще не покончили с вопросом об Иудее. Кому вручить ее судьбы, потомку Маккавеев — Антигону или потомству идумея Антипатра? Какого мнения об этом иерусалимский первосвященник, сам отрасль Маккавеев?
— Я полагаю, — после долгого колебания отвечал Гиркан, — что под управлением сыновей Антипатра Иудея будет покойнее и более верна Риму, чем под управлением моего племянника.
— А ты что скажешь, наш мудрый советник? — обратился Антоний к Мессале.
— Моя мудрость — верность Риму, — отвечал оратор, — на этой мудрости построил свой ответ почтенный первосвященник, пожертвовал ей даже и узами родства. Притом, и Антигона, и Фазаеля, и Ирода я знал еще в Риме, когда они учились у Цицерона и посещали мои студии; у Антигона — душа зверя, которого никакая сила приручить не может; для него, как для волка, его логово — весь мир, и душа иудея не сольется с мировою душою, сердце иудея не забьется никогда в одном биении с мировым сердцем — с сердцем Рима, Капитолия, Форума; иудей вечно будет чужак во Вселенной. Не то я усматривал в юных идумеях — в Фазаеле и Ироде: у них — мировая душа.
— Я рад это слышать, — сказал Антоний. — Я сам то же думал. А потому, именем сената и народа римского я, дуумвир Марк Антоний, сыновей идумея Антипатра, Фазаеля и Ирода, назначаю тетрархами над всей Иудеей. Акт этого назначения я сегодня же отправляю в сенат для внесения его в Капитолий на хранение вместе с другими государственными актами.
Гиркан, Фазаель и Ирод благодарили дуумвира и клялись в неизменной верности Риму.
— Кто еще там ожидает аудиенции? — обратился Антоний к Мессале, отпуская Гиркана, Фазаеля и Ирода.
— Ожидают приема иудей Антигон, сын Аристовула, последнего царя Иудеи, парфянин Пакор, сын престарелого царя Парфии со своим сатрапом Варцафарпом, аравитянин Малих, царь Петры, а также депутаты из Тира, Сидона и Пергама, — отвечал Мессала.
— Первыми я приму дерзких парфян, — залитые золотом уста Красса вопиют о мщении.
X
После приема у Антония произошло нечто, чего никто не ожидал, что оказалось роковым для всей последующей бурной жизни Ирода.
— Сын мой Ирод, — сказал ему Гиркан, — на твои сильные руки Всевышний возложил судьбы Иудеи и мою собственную судьбу. Чтобы еще больше скрепить узы, связавшие тебя со мною, я отдаю тебе самое дорогое, что осталось мне в жизни, это мою драгоценную жемчужину Мариамму, отдаю тебе в жены, а с нею даю тебе еще одного брата, Аристовула. Бери их... люби их...
Старик заплакал. Эта неожиданность так поразила Ирода, что он, при всем своем умении владеть собою, сначала растерялся. Он давно любил Мариамму, любил ее еще крошкой, когда носил на руках и изображал из себя Давида, поражающего Голиафа-Элеазара в львиной шкуре, который, бывало, похищал маленькую Мариамму. С ростом и развитием девочки росла и любовь к ней. Теперь он любил ее безгранично. Любовь Мариаммы казалась ему недосягаемым, небесным блаженством. Но он не забыл, как она в злополучный день, когда Ирод грозил распятием всему Иерусалиму, гордо, не по-детски сказала ему: «Нет, ты не мой!» И вдруг теперь ему отдают ее в жены! Она будет принадлежать ему, как Дорида! Нет, это старик Гиркан бредит; он ничего не знает.
— Но ведь девочке только четырнадцать лет, — сказал он, наконец, — а мне тридцать два, и у меня уже есть жена. Да и сын мой от Дориды, Антипатр, уже старше Мариаммы.
— Это ничего не значит, — отвечал Гиркан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61