Но сейчас, когда она видит мать, ее сердце готово взорваться. Вся дрожа от волне­ния, она входит на территорию аббатства, где печально и сум­рачно, и слепые гранитные стены, и все тускло и серо, и вме­сто сада – унылая топь. Серое море, и серое небо, и серый суглинок под ногами, однако внутри Белкула вся сияет. Пото­му что это пейзаж ее мамы, родной и привычный ее глазам. Она искренне не понимает, к чему весь этот маскарад? Зачем Колпачок пускается на подобные ухищрения, когда можно все сделать открыто и прямо?
Аббатиса Хильдегард продолжает рассказывать о монастыр­ской жизни, о здешнем укладе и распорядке. (У нас тут есть человек, кто знаком с этим не понаслышке.) Монашки встают в три часа утра и отправляются в церковь на всенощное бдение, после заутрени приходит черед Lectio Divina, чтения Священ­ного Писания и молитвенных размышлений, после Лауд, Хва­лений, монахини завтракают в трапезной. Разговоры за завтра­ком запрещены. Послушания и труды начинаются в восемь и прерываются лишь на молитву Шестого часа. В полдень – обед, который также проходит в молчании. После обеда – молитвы в уединении кельи, и снова труды и работы до Вечерни. За ужи­ном также положено молчать. После ужина – молитва перед сном и сон. Сестры Бессрочного Самоотречения, объясняет она, приносят обет Смирения – они забывают о себе и полно­стью отдают себя Господу, что находит конкретное выражение в безоговорочном послушании их аббатисе, Хильдегард. Всту­пив в монастырь, Белкула останется там навсегда. Монахини занимаются земледелием и производством Далборгского лике­ра – самого дурманного из всех пьяных напитков, – от упот­ребления которого им надлежит воздерживаться, ибо в жизни монахини есть только три удовольствия: молитва, покаяние и смирение.
Колпачок наблюдает за этой строгой и неприступной да­мой и дивится про себя тому, как за прошедшие двадцать лет она подавила в себе все физические инстинкты. Ее сердце молчит, хотя должно было ей подсказать, что перед ней – ее дочь, плоть от плоти ее. Даже когда аббатиса осматривает Бел­кулу, мнет и щупает, словно какой-нибудь овощ на рынке, она глуха к голосу крови.
– Как вы нас разыскали? – спрашивает аббатиса. (Ибо в последнее время, а именно с той поры, как Хильдегард приня­ла на себя руководство аббатством, очень немногие приезжали сюда, чтобы вступить в их орден; однако же Хильдегард умело скрывает свою подозрительность и слушает объяснения Кол­пачка с непроницаемым видом, и только когда Колпачок начи­нает превозносить добродетели и достоинства короля Коммо­дуса, она позволяет себе фыркнуть.) – Культурный человек?! Философ?! Этот гомункулус, господин хороший, извращенец и педераст. Мой визит к ним на остров происходил исключитель­но из уважения к соседям, которые также являются деловыми партнерами – мы продаем наш ликер по торговым путям через Северное море. Однако же это… похотливое… животное (не знаю, стоит ли говорить об этом, поскольку речь пойдет о ве­щах отвратительных и богохульных) осмелилось обратиться ко мне – ко мне, монахине и девственнице! – с предложением (прости, Господи) непристойного, плотского свойства.
Колпачок нисколько не удивлен, хотя, глядя на аббатису, трудно представить, что кто-то мог обратиться к ней с предло­жением «непристойного свойства»; его также не удивляет, что у Короля-Философа есть гарем и коллекция гермафродитов. Однако же он замечает не без интереса, что аббатиса как-то уж слишком усердно и рьяно обличает Коммодуса. Как гово­рится, с пеной у рта. Хотя с чего бы ей так распаляться? Хиль­дегард, видимо, понимает, что в запале хватила лишку, поэтому обрывает себя на полуслове и прижимает Белкулу к груди. Добро пожаловать к нам в общину.
– Но прежде чем ты принесешь обеты, дитя мое, открой предо мной свою душу, ибо у тебя не должно быть секретов от своей аббатисы.
И вот настает Момент Истины. Мировая история знает немало примеров трагических откровений, неожиданных раз­облачений и воссоединений детей и родителей, разлученных и потерявших друг друга из виду – что тут можно добавить еще, чтобы душа у вас затрепетала, а на глаза навернулись слезы? Колпачок и Белкула признаются в своем притворстве. Аббати­са Хильдегард, задыхаясь под градом слов и поцелуев, быстро справляется с потрясением и все отрицает. Заикаясь на каж­дом слове, она защищает свое целомудрие, не желая признать очевидное. Но где-то среди этих жарких протестов ей вспоми­нается та канава в снегу – и она явственно слышит истошные вопли младенца. Ее сердце сжимается в тугой комок, руки тя­нутся обнять дочь, но суровая аббатиса все-таки побеждает в ней нежную мать.
– Я посвятила себя Господу, – говорит она. – То, что было до Далборга, все забыто. Этого не было. Признать в тебе свою дочь? Это решительно невозможно. Ты – либо бесовское наваждение, посланное мне в искушение, либо безвкусная шутка талопского нечестивца. Умоляю тебя, УХОДИ!
Она скрывается за воротами монастыря, оставив наших друзей в растерянности и смятении под дождем.

Очередная глава, в которой, кажется, все потеряно, и скорее всего так и есть
Белкула с Колпачком сидят в хижине свинопаса, на самой окраине острова. Оба продрогли, промокли до нитки, у обоих на сердце – камень. Колпачок, как может, пытается успоко­ить свою подругу, но она безутешна. Слезы текут в три ручья. Если бы Колпачок мог предвидеть, что самое худшее еще впереди, он бы немедленно увез Белкулу с Далборга, чтобы избавить себя от лишнего беспокойства.
Ибо Безумная Грета – пока мы рыдали в печали – все-таки нас догнала. Прошла по морю, как буря, оставляя за собой ды­мящиеся руины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81