Петров громко захрапел во сне, и майор потрогал его за плечо. Петров, не просыпаясь, перевернулся на спину, выставив босые ступни между железными прутьями кровати, и затих.
Немец покосился на ноги Петрова. Помолчал. Потом сказал: когда на седьмой день пребывания на фронте он получил увольнение в кино, то по дороге во второй эшелон полка за деревней он видел много немецких танков.
Название деревни он вспомнит, если ему покажут билет в кино, который находится в отобранном у него портмоне. На обороте билета записан маршрут. Я протянула ему билет. Искажая название, он с усилием произнес: «Шадино» — и не отрываясь смотрел на майора.
— В каком направлении были обращены танки? — спросил майор.
— Не помню, — ответил пленный.
— Как замаскированы?
Немец молчал. Он навалился грудью на стол, руки его повисли. Майор встал и отворил дверь.
— Подречный, за фельдшером! — крикнул он.
Я вышла на крыльцо. Рассвело. Часовой сменился. У дома расхаживал с автоматом Бутин.
— Не спится? — спросил.
Мимо пробежали в дом фельдшер и санинструктор с носилками. Вынесли на носилках немца.
— Куда вы его? — спросил Бутин.
— В санбат повезем, — ответил санинструктор, спускаясь с носилками по ступенькам.
— Еще возись с этой заразой, — ворчал Подречный, поддерживая носилки.
— Верно, — сказал Бутин.
— Помалкивайте! — прикрикнул фельдшер, огромный усатый детина.
В комнате за столом майор Гребенюк заканчивал писать.
— Составьте сообщение Военному совету армии примерно вот так, — сказал он, протянув мне размашисто исписанный листок.
…Я служу в действующей армии уже несколько месяцев. Позади остались путевка МК комсомола на завод, работа по двенадцати часов в сутки, потом курсы военных переводчиков, наконец, действующая армия и гнетущий страх первых дней.
Мне смутно вспоминается наш институт в Сокольниках, лекции по литературе в светлых аудиториях, путь к метро после занятий, в листопад, вдоль трамвайной линии мимо старых кленов сокольнического парка.
Кажется, не я была студенткой ИФЛИ и не было у меня иной жизни, кроме этой — с передислокациями по фронтовым дорогам в стонущих в размытой глине машинах. Не было других близких людей, кроме этих, пропахших махоркой и кожей. И не было задачи яснее и ближе, чем задача моей армии — освободить Ржев.
Мы с неделю стоим на хуторе Прасолово.
Медленно проступает на деревьях трепетная, свежая зелень. Все мы отогреваемся, отходим от первой военной зимы.
Подсыхают фронтовые дороги. Армия пополняется, едва заметно готовится к наступлению.
Хутор Прасолово недавно освобожден от немцев. Кроме школы здесь сохранились три небольших дома, в которых раньше жили учителя. Почти все они эвакуировались, и в домах разместились несколько крестьянских семейств, отселенных с передовой.
Я ночую в комнате у учительницы младших классов Нины Сергеевны, жившей тут при немцах. Молоденькая болезненная девушка из Ржева. Прихожу я в комнату обычно очень поздно, взбираюсь в темноте на хирургический стол, брошенный выехавшим ближе к передовой санбатом. Это громоздкое, грубое сооружение Подречному едва удалось укоротить. Ножки отпилены неровно, и, когда я ворочаюсь, стол качается и гремит.
За стеной у меня живет осиротевший мальчик, брат умершего во время оккупации школьного учителя. Сельсовет выдает ему продовольственный паек и обязал учительницу — хозяйку моей комнаты — заботиться о нем.
Мальчика зовут Стась. У него привлекательное, немного грустное, взрослое лицо. Стась хорошо играет на мандолине. Майор обучил его своей белорусской «бульбе», и в свободные минуты они, усевшись друг против друга, с удовольствием играют, один на мандолине, другой на балалайке.
Там же за стеной живет Манька, «молодуха», как назвал ее Подречный, с девчонкой лет шести и с мужниной родней.

* * *
Вездеход командующего армией неожиданно въехал и завертелся на хуторе. Еще на ходу из машины выпрыгнул адъютант с трофейным автоматом на груди.
— Майора Гребенюка, живо! — крикнул он попавшемуся ему первым бойцу.
Майор уже бежал к машине в низко надвинутой на брови фуражке. Он четко приветствовал командарма, вытянувшись и густо покраснев.
Командующий армией легко выскочил из машины. В танкистском комбинезоне, с большой бритой головой, едва прикрытой пилоткой, — таким его привыкли встречать на дорогах, в частях, на передовой.
В армии его называли за глаза «хозяином», и все побаивались его крутого, требовательного нрава. А когда связист прерывал телефонный разговор, потому что командующий занимал эту линию, он предупреждал условным: «Гроза на линии!»
«Гроза на линии!» — это удивительно вязалось с обликом командарма.
Он прошел в дом, а его адъютант, старший лейтенант, танкист, расставив поудобней ноги, прочно встал перед домом, в котором скрылся командарм.
Я едва успела сбегать к себе за головным убором, как меня вызвали. Натянув на голову берет и еще за дверью приложив пальцы к виску, войдя, уставилась в непроницаемое лицо командарма и приветствовала его высоким, не своим голосом. Он внимательно поглядел на меня, а у меня в голове стремительно пронеслись разговоры о том, что командующий терпеть не может женщин в армии и называет их почему-то «кефалями».
— Вы хорошо помните показания пленного? — спросил меня командарм.
Я ответила утвердительно.
— Повторите их в части танков.
Я повторила все, что показал пленный.
— Авиаразведкой не подтверждено, — сказал командующий, обращаясь к майору Гребенюку. — Но необходимо перепроверить. Имеются ли в этом пункте танки, сколько их и куда обращены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109