Я окликнул его. Через минуту он вошел ко мне в вагон, положил в сетку свой багаж, и мы вышли с ним в коридор.— Как дела?Я рассказал, что наблюдение закончено, и передал решение московского совещания. Он сдержанно улыбнулся:— Ну, и у меня все готово.— Вы привезли динамит?— Больше пуда.— Где же он?Он кивнул на вагон.— В сетке?— Да, в сетке. Если взорвет, — не услышим: нас с вами первых взорвет.Он был, как всегда, очень сдержан и говорил мало. Но было видно, что он рад и тому, что так скоро и хорошо исполнил свою трудную задачу, и тому, что наблюдение закончено, и тому, что мы, наконец, приступаем к покушению.По приезде в Петербург, я не вернулся на нашу квартиру, а поселился в Сестрорецке по паспорту Константина Чернецкого. На 8 июля было назначено покушение. Необходимо было еще раз проверить поездку Плеве к царю и условиться между собою о многочисленных мелочах.В Сестрорецк ко мне приехала Дора Бриллиант. Мы ушли с нею в глубь парка, далеко от публики и оркестра. Она казалась смущенной и долго молчала, глядя прямо перед собою своими черными опечаленными глазами.— Веньямин!— Что?— Я хотела вот что сказать…Она остановилась, как бы не решаясь окончить фразу.— Я хотела… Я хотела еще раз просить, чтоб мне дали бомбу.— Вам? Бомбу?— Я тоже хочу участвовать в покушении.— Послушайте, Дора…— Нет, не говорите… Я так хочу… Я должна умереть.Я старался ее успокоить, старался доказать ей, что в ее участии нет нужды, что мужчина справится с задачей метания бомбы лучше, чем она, наконец, что если бы ее участие было необходимо, то — я уверен — товарищи обратились бы к ней. Но она настойчиво просила передать ее просьбу Азефу, и я должен был согласиться.Вскоре приехали Сазонов и Азеф, и мы опять собрались вечером на совещание.На этот раз Каляева не было, зато присутствовал Швейцер. Я передал товарищам просьбу Бриллиант.Наступило молчание. Наконец, Азеф медленно и, как всегда, по внешности равнодушно, сказал:— Егор, как ваше мнение?Сазонов покраснел, смешался, развел руками, подумал и сказал нерешительно:— Дора такой человек, что если пойдет, то сделает хорошо… Что же я могу иметь против? Но… Тут голос его осекся.— Договаривайте, — сказал Азеф.— Нет, ничего… Что я могу иметь против?Тогда заговорил Швейцер. Спокойно, отчетливо и уверенно он сказал, что Дора, по его мнению, вполне подходящий человек для покушения, и что он не только ничего не имеет против ее участия, но, не колеблясь, дал бы ей бомбу.Азеф посмотрел на меня.— А вы, Веньямин?Я сказал, что я решительно против непосредственного участия Доры в покушении, хотя также вполне в ней уверен.Я мотивировал свой отказ тем, что, по моему мнению, женщину можно выпускать на террористический акт только тогда, когда организация без этого обойтись не может. Так как мужчин довольно, то я настойчиво просил бы ей отказать.Азеф, задумавшись, молчал. Наконец, он поднял голову.— Я не согласен с вами… По-моему, нет оснований отказать Доре… Но, если вы так хотите… Пусть будет так.Тогда же было решено, что первым метальщиком будет Боришанский, вторым — Сазонов, третьим — Каляев и четвертым — Сикорский, молодой рабочий-кожевник из Белостока, еще не член нашей организации, но хорошо известный Боришанскому. Он давно, как особенной чести, просил дозволить ему участвовать в покушении на Плеве.Азеф снова уехал, назначив после покушения свидание в Вильно. Квартира на улице Жуковского была окончательно ликвидирована.Ивановская уехала к Азефу, Бриллиант, несмотря на свои протесты, — в Харьков. В Петербурге остались только оба извозчика — Мацеевский и Дулебов, Швейцер, я и метальщики — Сазонов и Каляев. Последние тоже должны были уехать и вернуться в Петербург только 8 июля. За несколько дней до их отъезда я назначил свидание Каляеву на Смоленском кладбище. Он пришел туда еще в своем платье папиросника: в рубашке, картузе и высоких сапогах. Мы оба были уверены, что говорим в последний раз: Каляев не сомневался, что и ему, как Сазонову, придется бросить снаряд.Мы сидели на чьей-то заросшей мохом могиле. Он говорил своим звучным голосом с польским акцентом:— Ну слава богу: вот и конец… Меня огорчает одно, — почему не мне, а Егору первое место… Неужели Валентин думает, что я не справился бы один?Я сказал ему, что второе место не менее, если не более, ответственно, чем первое, и что требуется большая отвага и хладнокровие, чтобы оценить после взрыва момент и решить, нужно ли бросать свою бомбу или нет. Он неохотно слушал меня.— Да, конечно… А все-таки… Как ты думаешь, будет удача?Он вдруг повернулся он всем телом ко мне.— Конечно, будет.— Я тоже уверен, будет.Он молчал.— А нелегко папиросником… Вот NN* (Речь шла о товарище, недолго пробывшем в нашей организации) не выдержал, и не удивительно… Только знаешь, нужно к нам принимать людей таких, которые могут все… Вот, как Егор…Он с любовью заговорил о Сазонове.— Ты знаешь, я таких людей, как он, еще не видал… Такой любви в сердце, такой отваги, такой силы душевной… А Покотилов, а Алексей…Он опять помолчал:— Вот не дожил Алексей… Послушай, какое счастье, если будет удача… Довольно им царствовать… Довольно… Если бы ты знал, как я ненавижу их… Но что Плеве! Нужно убить царя…Дня за три до 8 июля в Петербург приехал Лейба Вульфович Сикорский или, как мы называли его, Леон. Сикорскому было всего 20 лет, он плохо говорил по-русски и, видимо, с трудом ориентировался в Петербурге. Боришанский, как нянька, ходил за ним, покупал ему морской плащ, под которым удобно было скрыть бомбу, давал советы и указания. Но Сикорский все-таки робел и, увидев впервые меня, покраснел, как кумач:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21