Я хочу ей сказать, что кровь очищает кровь, что мы убиваем против желания, что террор нужен для революции, а революция нужна для народа. Но почему-то я не могу сказать этих слов. Я знаю, что это только слова для нее и что она меня не поймет.А она настойчиво повторяет:— Милый, зачем?На деревьях роса. Заденешь ветку плечом, — брызнет дождь разноцветных капель. Я молчу.— Не лучше ли жить, попросту жить?.. Или я не поняла вас? Или так нужно... Нет, нет, — отвечает она себе, — так не нужно, не может быть нужно...И я робко спрашиваю, как мальчик:— Что же нужно, Елена?— Вы спрашиваете меня? Вы?.. Разве я знаю? Разве я могу знать? Ничего, ничего я не знаю... Да и знать не хочу... А сегодня нам хорошо... И не надо думать о смерти... Не надо...Вот она опять рвет со смехом цветы, а я думаю, — скоро я снова буду один и ее детский смех зазвучит не для меня, — для другого.Кровь бросается мне в лицо. Я говорю едва слышно:— Елена.— Что, милый?— Вы спрашиваете меня, что я делал?.. Я… я помнил о вас.— Помнили обо мне?— Да...вы ведь видите: я вас люблю... Она опускает глаза.— Не говорите мне так.— Почему?Боже мой… Не говорите. Прощайте. Она быстро уходит. И долго еще между белых берез мелькает ее черное платье. 29 апреля. Я написал Елене письмо:«Мне кажется, что я не видел вас долгие годы. Каждый час и каждую минуту я чувствую, что вас нет со мной. Днем и ночью, всегда и везде, — вот я вижу ваши сияющие глаза.Я верю в любовь, в свое право любить. В глубине моего сердца, на самом его дне, живет спокойная уверенность, предчувствие будущего. Так должно быть. Так будет.Я люблю вас и я счастлив. Будьте же счастливы любовью и вы».Я получил короткий ответ:«Завтра в Сокольниках, в шесть часов». 30 апреля. Елена мне говорит:— Я рада, я счастлива, что вы со мною… Но не говорите мне о любви. Я молчу.— Нет, обещайте: не говорите мне о любви… И не печальтесь, не думайте ни о чем.— Я думал о вас.— Обо мне? . . Не думайте обо мне...— Почему?И я сам тотчас же отвечаю:— Вы замужем? Муж? Честь мужа? Долг честной женщины? О, конечно, простите… Я осмелился говорить о своей любви, я осмелился просить вашей. Для добродетельных жен есть только домашний покой, чистые комнаты сердца. Простите.— Как вам не стыдно?— Нет, мне не стыдно. Я знаю: трагедия любви и подвенечного платья, законного брака, законных супружеских поцелуев. Не мне стыдно, Елена, а вам.— Молчите.Несколько минут мы молча идем по узкой дорожке парка. На ее лице еще гнев.— Слушайте, — поворачивается она ко мне, — неужели для вас есть закон?— Не для меня, а для вас.— Нет… А вот вы… Вы живете кровью. Пусть это нужно, но вы… зачем вы живете кровью?— Не знаю.— Не знаете?— Нет.— Слушайте, ведь это закон... Вы сказали себе: так нужно.Я говорю, помолчав:— Нет. Я сказал: я хочу.— Вы так хотите?Она с изумлением смотрит мне прямо в глаза.— Вы так хотите?— Ну да.Вдруг она мягко кладет мне руки на плечи.— Милый, милый мой Жорж.И быстро, гибким движеньем целует меня прямо в губы. Долго и жарко. Я открываю глаза: ее уже нет. Где она? И не сон ли мне снился? 1 мая. Сегодня первое мая, — праздник рабочих. Я люблю этот день. В нем много света и радости. Но именно сегодня я бы охотно убил генерал-губернатора.Он стал осторожен. Он прячется во дворце и мы напрасно следим за ним. Мы видим только сыщиков и солдат. И они видят нас. Я думаю поэтому прекратить наблюдение.Я узнал: 14-го, в день коронации, он поедет в театр. Мы запрем Кремлевские ворота. Ваня станет у Спасских, Федор у Троицких, Генрих у Боровичьих. И здесь будет наше терпение.Я радуюсь заранее победе. Я вижу кровь на мундире. Вижу темные своды церкви, зажженные свечи. Слышу пение молитв, душный ладан кадила. Я хочу ему смерти.Я хочу ему «огня и озера огненного». 2 мая. Эти дни я как в лихорадке. Вся моя воля в одном: в моем желании убить. Каждый день я зорко смотрю: нет ли за мой шпионов. Я боюсь, что мы посеем, но не пожнем, что нас арестуют. Но я не сдамся живым.Я живу теперь в гостинице «Бристоль». Вчера принесли мне мой паспорт. Принес из участка сыщик. Он топчется на пороге и говорит:— Осмелюсь спросить, господин пристав спрашивают, какого изволите быть вероисповедания?Странный вопрос. В паспорте сказано, что я лютеранин. Я, не поворачивая головы, говорю:— Как?— Какого исповедания-с? Веры какой-с? Я беру в руки паспорт. Я громко читаю английский титул лорда Ландсдоуна: …We, Henry Charles Keith Perry Fitz Maurice Marquess of Landsdown, Earl Wycombe» и т. д.Я не умею читать по-английски. Я произношу буквы подряд.Сыщик внимательно слушает.— Понял?— Так точно.— Иди к приставу, скажи: сейчас телеграмма посланнику. Понял?— Так точно.Я стою спиной к нему, смотрю в окно. Я говорю очень громко:— А теперь, — пошел вон. Он с поклоном уходит. Я остаюсь один. Неужели за мной следят? 6 мая. Мы встретились в Кунцеве, у полотна железной дороги: я, Ваня, Генрих и Федор. Они в сапогах бутылками, в картузах: по-мужицки.Я говорю:— Четырнадцатого генерал-губернатор поедет в театр. Нужно теперь же решить места. Кто бросит первую бомбу?Генрих волнуется:— Первое место мне.У Вани русые кудри, серые глаза, бледный лоб. Я вопросительно смотрю на него. Генрих повторяет:Непременно мне, непременно.Ваня ласково улыбается:— Нет, Генрих, я жду очень давно. Не огорчайтесь: за мною право. За мною первое место. Федор равнодушно пыхтит папиросой. Я спрашиваю:— Федор, а ты?Что ж, я всегда готов.Тогда я говорю:— Генерал-губернатор вероятно поедет через Спасскую башню. Ваня станет у Спасской, у Троицкой Федор, Генрих у Боровичьей. Ваня бросит первую бомбу.Все молчат.По железнодорожному полотну вьются тонкие рельсы. Столбы телеграфа уходят вдаль. Тихо. Только проволока гудит.— Слушай, — говорит Ваня, — я вот о чем думал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25