— Опять этот лукавый евнух пожаловал — горячую женщину ему в объятия!
Через три дня голод стал преследовать Эвбулида, не давая ему ни секунды покоя. Обоняние обострилось, и он стал явственно различать запахи кухни.
Пахло мясными супами, жареной рыбой, чесночной подливкой.
Вжимаясь лицом в дверь, Эвбулид подолгу вдыхал эти ароматы дергающимися от нетерпения ноздрями.
Но вскоре запах пищи стал раздражать его. Он забивался в самый дальний угол и часами лежал, отвернувшись к стене, стараясь заглушить муки от воспоминаний о времени, когда был свободным человеком.
Вспоминались ему родители — пожилые уже — он был поздним и единственным ребенком в семье — мать и отец.
До семи лет он прожил с матерью в гинекее, оставившем в памяти запахи дешевых ковров и убаюкивающий шорох прялки.
Игрушек ему покупали мало. Поэтому, наверное, каждая из них запомнилась навсегда: раскрашенная синей краской трещотка, волчок, всегда норовивший заскочить в угол, глиняная тележка с крошечными деревянными колесиками…
Отец всегда был добр к нему, чаще, чем мать, разрешал выбегать на улицу, правда, всегда ругал, если заставал Эвбулида, играющего с детьми соседских рабов.
Он почти не задержался в памяти — помнится только, что у него было всегда озабоченное лицо. И все. Он слишком мало занимался с сыном и редко бывал дома, чтобы Эвбулид мог запомнить большее. А однажды он ушел и не вернулся. Заигравшийся на улице с ребятами и удивленный тем, что его никто не зовет домой, он вбежал в гинекей и увидел плачущую мать, которая раскладывала на крышке сундука темные одежды.
— Вот и нет больше у тебя отца! — тихо вымолвила она, и на следующий день они переселились в мужскую половину. И не потому, что обычай разрешал мальчику жить в гинекее только до семи лет, а потому, что отец погиб на войне, которая шла далеко от Афин…
К счастью, скопленные отцом деньги и помощь братьев матери, живших в далекой Аркадии, позволили Эвбулид у, в отличие от детей соседей — бедняков, закончить всю школу. Правда, дети богатых смеялись над тем, что его не сопровождает в школу педагог, и что он сам носит свои таблицы и учебники. Зато, когда такой педагог наказывал розгой орущего сынка судьи или торговца, уже Эвбулид, в свою очередь, громко смеялся над ним.
После палестры, где он научился бегать, прыгать, метать копье, танцевать и плавать, промелькнуло еще два года необязательной учебы у малоизвестного в Афинах ритора, который недорого брал за обучение юношей премудростям философии и сладкоголосию лирических поэтов.
В день восемнадцатилетия, когда он был внесен в гражданские списки и стал эфебом, умерла мать. Никогда ему не забыть того дня, когда она лежала, обращенная лицом к порогу, а над дверью со стороны улицы в знак траура висели ее поседевшие, увядшие к старости волосы…
Едва истресканная от зноя земля приняла глиняный гроб и немногочисленные родственники крикнули прощальное «Хайре» и заспешили по домам, чтобы очиститься от осквернения, как к Эвбулиду подошел космет и сказал, чтобы тот поспешил на торжественную клятву эфебов.
Вдвоем они наскоро совершили очищение, без которого нельзя ни общаться с другими людьми, ни входить в храм, и направились в храм Аглавры.
Сколько лет прошло с того далекого боэдромиона, когда он стоял в полном вооружении со своими товарищами, мешая со слезами слова клятвы. Может, потому, что чутье его было обострено смертью матери, каждое слово стало ему святым и запомнилось до сих пор.
— Я не наложу позора на это священное оружие, — торопливо зашептал Эвбулид, мысленно сжимая в руке древко копья, — и никогда не покину своего товарища в битве, где бы я не стоял. Я буду сражаться за моих богов и за мой очаг и оставлю после себя отечество не умаленным, но более могущественным и сильным. И сам и вместе со всеми я буду разумно повиноваться всем правящим и разумно подчиняться законам в будущем. Я не допущу нарушения их и буду сражаться за них и один, и со всеми. Я буду чтить отечественные святыни. Да будут свидетелями клятвы боги Аглавра, Гестия, Энно, Энналий, Арес, Афина Воительница, Зевс, Фалло, Авксо, Гегемона, Геракл, границы моего отечества, пшеничные и ячменные поля, виноградники, оливки и фиги!
После этого в течение двух лет Эвбулид вместе с другими юношами из бедных семей готовился стать гоплитом, с завистью глядя на обучавшихся на всадников сыновей купцов, судей и архонтов.
Четыре обола в день — невелика плата за пролитый на учениях пот, а порою и кровь, да и те по обычаю отбирали следившие за нравами и дисциплиной софронисты, покупавшие для эфебов все необходимое.
И все-таки это было самое счастливое и беззаботное время после детства, его последние месяцы перед самостоятельной жизнью в общительных, гостеприимных и вместе с тем глухих и бесчувственных к чужим бедам Афинах.
Софронисты ежедневно выдавали им по лепешке с мясом и сыром, лук, репу, вино, и эфебы не беспокоились о своем завтрашнем дне.
Единственное, что заботило их в то золотое время, — это где приятнее провести очередной вечер после насыщенного учениями и занятиями в палестре дня. Измученные придирками гопломахов, делавших из них настоящих гоплитов, а также акониста, токсота и афета, одни эфебы по вечерам продолжали учиться философии и красноречию во время дружеских бесед с учеными. Другие, благо никто не обязывал юношей жить в казарме, предпочитали иные развлечения, направляясь в сомнительные заведения, где проводили приятные часы с флейтистками и за игрой в кости или коттаб. Иные не брезговали ночными дебошами, наводившими страх на припозднившихся афинян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180