Тогда зачем же предавать одну веру ради другой?
— Орфей — легенда, Христос — реальность. И...
— Значит, ты так легко отрекаешься от своих верований? — вдруг встрял Каракалла.
— Здесь все не так просто. Когда рождаешься на свет, у тебя нет иной опоры, кроме поучений тех, кого любишь, все так. Но это еще не значит, что тебе на веки-вечные запрещено поверить во что-то иное.
— Такой теорией можно оправдать все что угодно. Почему бы завтра тебе точно так же не отбросить и христианство? — на сей раз, вопрос задала Юлия Маммеа.
— Я здесь, это и есть ответ. Ты, наверное, лучше многих знаешь, что в наши дни куда удобнее и осторожнее быть почитателем Орфея, жрецом Ваала, адептом любого варварского божества, чем христианином.
На губах императрицы промелькнула усмешка, казалось, его речь позабавила ее:
— Если находятся охотники умереть за какую-нибудь идею, это еще не доказательство, что идея непременно так уж хороша.
— Может быть, однако некоторую ее основательность это все же доказывает.
— Мы с племянницей очень внимательно прочли сочиненьице насчет воскресения, присланное нам одним из твоих братьев. Неким Ипполитом. В здравом ли он уме? Человека распяли, он умер на кресте, а через три дня вернулся к жизни — это ли не безумие?
— Когда люди распростираются во прахе перед черным камнем, упавшим с неба, а бог-солнце приветствует священное распутство — неужели это более разумно?
Императорское семейство разом напряглось и застыло, а необычайно черные глаза Августы, казалось, потемнели еще глубже.
— Думай, что говоришь, христианин! — рявкнул Каракалла. — То, о чем ты так разнузданно судишь, — вера наших отцов!
— Я пришел не оскорблять вас, а напомнить, что вот уже несколько месяцев каждый день под пытками гибнут тысячи невинных. А между тем, — Калликст обернулся к Юлии Домне, — если верить молве, император является адептом Сераписа, греко-египетского божества. Допускаешь ли ты хоть на миг, что насилие могло бы вынудить его отказаться от своих верований?
— Твои речи лишены смысла. Мой супруг — Цезарь. Но покончим с бесплодными спорами. Чего ты ждешь от меня?
— Я пришел умолять тебя заступиться перед Севером, чтобы он положил конец страданиям моих братьев.
Юлия Домна медленно поднялась и, сделав Калликсту знак следовать за ней, прошла на террасу. Свет заката почти угас за холмами, и очертания пейзажа постепенно растворялись в густеющих сумерках.
— Мой муж никогда не утверждал этого указа, о котором ты говоришь.
Калликст растерялся, подумал, что плохо расслышал.
— Нет, — повторила Юлия Домна, — указа никогда не было.
— Однако же...
— У Севера действительно было намерение запретить прозелитизм, но мы с племянницей его отговорили.
Она выдержала паузу, потом продолжила:
— Христиане, евреи, поклонники Кибелы, Секмета или Ваала — у императора никогда и в мыслях не было впутываться в этот лабиринт вероучений. Если бы те, кто приписывает ему этот указ, были бы получше осведомлены, они бы знали, что император суеверен, это одна из основных черт его характера. Так вот: суеверный человек никогда не станет объявлять войну богам, каким бы то ни было, даже самым немыслимым.
— Но тогда как же?.. Все эти расправы...
— Обратись к истории. Народу Рима всегда требовались козлы отпущения. Твои друзья-христиане во всех отношениях подходят. Перед лицом смерти замирают, перед поношениями безответны, о мщении не помышляют. Короче, идеальные жертвенные агнцы. Правители с удовольствием этим пользуются.
— Годы проходят, творится кошмар, и никто даже не пытается его остановить. Значит, император ничего не имеет против этого недоразумения?
— И снова тебе скажу: твои вопросы — ребячество. Ты смотришь на жизнь Цезаря с точки зрения сегодняшнего дня. Те, кто придут позже, не станут задавать вопросов такого рода. Ты хоть понимаешь, за какое дело он взялся? За всю историю этой властительной Империи он — первый правитель, который заинтересовался судьбами бедняков, их надеждами на равенство в этом мире, где столь долго царствовали государи и богачи. Стало быть, невелика важность, если ради достижения подобных целей он должен позволить некоторым болванам-проконсулам закусить удила. Он зачинатель династии, его предназначение в этом, а не в каких-то юридических крючкотворствах. Так что твои христиане...
Сбитый с толку всем тем, что только что узнал, Калликст почувствовал, как его душу захлестывает гневный протест:
— Жизнь христианина, вообще жизнь какого бы то ни было человека стоит больше, чем все мечты о величии Цезаря! С этой несправедливостью надо покончить!
Императрица резко повернулась к нему:
— Надо? Да кто ты такой, что смеешь говорить в подобном тоне?
— Я человек, Юлия Домна, существо из плоти и крови, как и ты.
Молодая женщина внимательно разглядывала своего собеседника. На лице опять проступила улыбка, словно он ее смешил. Она подошла, запустила пальцы в шевелюру фракийца, дернула:
— Выходит, христиане состоят из плоти и крови...
И так как Калликст молчал, она продолжала мягко:
— А знаешь, ты хорош, христианин. Красив и дерзок. В мужчине это мне по душе.
Теперь он почти уже чувствовал, что их уста вот-вот соприкоснутся.
— Почему ты это делаешь, Домна? Вся Империя знает, какова сила твоих чар. Тебе не нужно, словно какой-нибудь плебейке, искать этому подтверждения...
Тело молодой женщины дрогнуло и напряглось, будто от ожога. Одним прыжком она достигла маленького столика из розового мрамора, схватила лежавший на нем кинжал и метнулась к Калликсту:
— Никто, ты слышишь, никто так не говорит с императрицей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163