ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
– Ну, ударишь одного-двух, а немцы тебя расстреляют. Нам-то какой прок…
Он смывает с лица кровь, и мама присыпает мукой глубокие раны.
Ушли соседи. Мы остались одни. Укладываемся спать. Для себя и невесты брат устраивает ложе в сенях.
Пусть им будет хорошо!
К окнам черной спиной прислонилась ночь.
Темная, хоть глаз выколи.
Наутро солдат Франц зашел к нам во двор. Борзые, свернувшись, лежали под окнами на охапке соломы. Немец подошел и пристрелил их из пистолета. Я вышел на порог и видел, как у собак еще дергались ноги. Отца и Иона трясло, они готовы были броситься на немца. Мама, вся в слезах, с трудом удержала их.
Весь день рыскал по селу солдат Франц. Заходил во дворы, стрелял собак. После чего Бюргер отдал приказ, чтоб всех убитых собак сволокли во двор школы. Притащили баграми своих собак и мы.
Немец вызвал Бузиликэ и Оанцэ, местных цыган, и приказал освежевать собак.
Грэдина, жена кузнеца Оанцэ, прибежала к супрефекту:
– Избавь моего мужа от позора, барин, ноги тебе целовать буду… Только пожалей мужа!..
– Приказ немецкого коменданта, тетка, надо исполнять беспрекословно.
Пришлось Бузиликэ и Оанцэ обдирать собак, посыпать шкуры солью и развешивать их на веревках, чтоб сохли. Ободранные туши зарыли в землю… Однако на этом наши злоключения не кончились. Это было только начало.
Давно остановилась водяная мельница у плотины.
– Кто в селе умеет варить мыло? – спросил Бюргер.
– Любая баба умеет, – ответил примар.
Немцы привезли из города котлы, и мельница стала мыловаренным заводом. Крестьян обязали стаскивать связанных собак на мельницу и тут забивать их палками.
На такую кучу собак двух свежевателей оказалось мало – Бузиликэ и Оанцэ не управлялись с работой.
– Каждый пусть сам приводит, убивает и свежует своих собак, – последовал новый приказ.
Теперь весь прибрежный луг запестрел просоленными собачьими шкурами, растянутыми на солнце для просушки. Под котлами постоянно поддерживают огонь. Бурлят котлы, варится собачий жир пополам с золой и щелоком. Работают на мыловарне женщины из нашего села вместе с детьми, варят для немцев собачье мыло и… клянут их на чем свет стоит.
– Коли уж до того дошли, что собачье мыло понадобилось, значит, вскорости и собачье мясо жрать начнут… Скоро немцам конец…
Домой в Германию немцы отправляют яйца целыми ящиками. Пустые промежутки засыпают зерном – в каждый ящик плошку пшеницы.
– Должно, голод у них там.
– Значит, вот-вот войну проиграют.
– А вы, господин супрефект, вместе с немцами уйдете?
– Уходить? С какой стати? Немцы здесь навечно останутся…
И все-таки спеси у супрефекта поубавилось. Поколебалась в нем былая уверенность в победе немцев. Сам он, конечно, помалкивает. Но крестьяне чуют, что душа у него не на месте.
Вся долина Кэлмэцуя провоняла варевом из собачьего мяса. Упакованное в ящики мыло едет в Германию. За вагонами тянется смрадный запах…
Есть в селе женщины, которые словно забыли и думать о своих мужьях, угнанных далеко-далеко.
Многие месяцы прошли с того дня, как объявили мобилизацию.
С передовой к нам сюда уже не идут письма. И за линию фронта письма тоже не перешлешь.
Время от времени до нас доходят известия, что сражения не прерываются ни на один день, а в газетах сообщают, что в Молдове солдаты гибнут еще и от тифа.
Хорошо, что я не поехал в Молдову!
– Небось соскучилась по мужу, Иляна?
– Соскучилась, дядя Нае, а что толку?
– Хочешь, загляну к тебе вечерком, потолкуем?
– Загляни.
Сначала в пересудах трепали только одно имя, а затем другое, третье – и пошло, и пошло.
Митра, жена Михалаке Гаджу, ходит хмурая-хмурая.
– Не зайти ли к тебе вечерком, а, Митра?
– Лучше и не пробуй, Симион, собак спущу.
Мы с Туртурикэ идем мимо ее двора. Тетя Митра стоит у забора.
– Куда, Дарие, путь держишь?
– К Мэнойу.
– На обратном пути стукни, дружок, в ворота.
– Мы вдвоем с Туртурикэ будем.
– Вот оба и постучите, ладно?
Мэнойу живут на северной окраине села. Сам Мэнойу ушел на фронт. На фронте и старший сын. Дома осталась только его слепая жена и три дочери…
У Мэнойу мы болтаем с дочерьми, дурачимся.
Успехом пользуются только парни постарше, мы лишь поглядываем да хорохоримся.
Возвращаясь, стучим в ворота Митры. Повторять не приходится.
– Я здесь, дружок… Заходите во двор.
Она распахивает калитку и хватает нас за руки. Ведет на сеновал.
Вдруг тетя Митра обнимает меня… Мы падаем вниз, словно с высокой горы… И проваливаемся в пропасть…
Я поднимаюсь качаясь, словно пьяный. После меня валится в пропасть Туртурикэ.
– Завтра вечером опять приходите.
– Придем и завтра.
– И других приводите.
Мы уходим, и щеки у нас полыхают со стыда, со стыда и ничего другого…
Сени в нашем доме разгородили стенкой из пайянты. Окна и двери прорезал мой дядя Преда – у нас его не любят, дядя отчаянный болтун и враль. Врет он безбожно, но зато работает славно. Прошло немного дней – и комната для Иона готова. И кровать тоже.
В нашем доме назревает скандал.
Разразился он в предпасхальную ночь.
Ждать, когда зазвонят ко всенощной, не приходится – колокола с церкви давно сняты. Поэтому мы легли спать пораньше и к одиннадцати уже проснулись. Зажигаем лампу, ополаскиваем лица и одеваемся во все лучшее, что есть. Каждый прячет за пазуху крашеное яйцо. Мы облупим их и съедим во дворе церкви после причастия.
Все проснулись, умылись и оделись.
Только Ион с Линой спят как убитые. Мы стучимся и будим их.
– Вы что, не пойдете в церковь? – спрашивает мама.
Брат Ион заспанным голосом отвечает:
– Нет, мама, не пойдем.
– Почему это не пойдете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188
Он смывает с лица кровь, и мама присыпает мукой глубокие раны.
Ушли соседи. Мы остались одни. Укладываемся спать. Для себя и невесты брат устраивает ложе в сенях.
Пусть им будет хорошо!
К окнам черной спиной прислонилась ночь.
Темная, хоть глаз выколи.
Наутро солдат Франц зашел к нам во двор. Борзые, свернувшись, лежали под окнами на охапке соломы. Немец подошел и пристрелил их из пистолета. Я вышел на порог и видел, как у собак еще дергались ноги. Отца и Иона трясло, они готовы были броситься на немца. Мама, вся в слезах, с трудом удержала их.
Весь день рыскал по селу солдат Франц. Заходил во дворы, стрелял собак. После чего Бюргер отдал приказ, чтоб всех убитых собак сволокли во двор школы. Притащили баграми своих собак и мы.
Немец вызвал Бузиликэ и Оанцэ, местных цыган, и приказал освежевать собак.
Грэдина, жена кузнеца Оанцэ, прибежала к супрефекту:
– Избавь моего мужа от позора, барин, ноги тебе целовать буду… Только пожалей мужа!..
– Приказ немецкого коменданта, тетка, надо исполнять беспрекословно.
Пришлось Бузиликэ и Оанцэ обдирать собак, посыпать шкуры солью и развешивать их на веревках, чтоб сохли. Ободранные туши зарыли в землю… Однако на этом наши злоключения не кончились. Это было только начало.
Давно остановилась водяная мельница у плотины.
– Кто в селе умеет варить мыло? – спросил Бюргер.
– Любая баба умеет, – ответил примар.
Немцы привезли из города котлы, и мельница стала мыловаренным заводом. Крестьян обязали стаскивать связанных собак на мельницу и тут забивать их палками.
На такую кучу собак двух свежевателей оказалось мало – Бузиликэ и Оанцэ не управлялись с работой.
– Каждый пусть сам приводит, убивает и свежует своих собак, – последовал новый приказ.
Теперь весь прибрежный луг запестрел просоленными собачьими шкурами, растянутыми на солнце для просушки. Под котлами постоянно поддерживают огонь. Бурлят котлы, варится собачий жир пополам с золой и щелоком. Работают на мыловарне женщины из нашего села вместе с детьми, варят для немцев собачье мыло и… клянут их на чем свет стоит.
– Коли уж до того дошли, что собачье мыло понадобилось, значит, вскорости и собачье мясо жрать начнут… Скоро немцам конец…
Домой в Германию немцы отправляют яйца целыми ящиками. Пустые промежутки засыпают зерном – в каждый ящик плошку пшеницы.
– Должно, голод у них там.
– Значит, вот-вот войну проиграют.
– А вы, господин супрефект, вместе с немцами уйдете?
– Уходить? С какой стати? Немцы здесь навечно останутся…
И все-таки спеси у супрефекта поубавилось. Поколебалась в нем былая уверенность в победе немцев. Сам он, конечно, помалкивает. Но крестьяне чуют, что душа у него не на месте.
Вся долина Кэлмэцуя провоняла варевом из собачьего мяса. Упакованное в ящики мыло едет в Германию. За вагонами тянется смрадный запах…
Есть в селе женщины, которые словно забыли и думать о своих мужьях, угнанных далеко-далеко.
Многие месяцы прошли с того дня, как объявили мобилизацию.
С передовой к нам сюда уже не идут письма. И за линию фронта письма тоже не перешлешь.
Время от времени до нас доходят известия, что сражения не прерываются ни на один день, а в газетах сообщают, что в Молдове солдаты гибнут еще и от тифа.
Хорошо, что я не поехал в Молдову!
– Небось соскучилась по мужу, Иляна?
– Соскучилась, дядя Нае, а что толку?
– Хочешь, загляну к тебе вечерком, потолкуем?
– Загляни.
Сначала в пересудах трепали только одно имя, а затем другое, третье – и пошло, и пошло.
Митра, жена Михалаке Гаджу, ходит хмурая-хмурая.
– Не зайти ли к тебе вечерком, а, Митра?
– Лучше и не пробуй, Симион, собак спущу.
Мы с Туртурикэ идем мимо ее двора. Тетя Митра стоит у забора.
– Куда, Дарие, путь держишь?
– К Мэнойу.
– На обратном пути стукни, дружок, в ворота.
– Мы вдвоем с Туртурикэ будем.
– Вот оба и постучите, ладно?
Мэнойу живут на северной окраине села. Сам Мэнойу ушел на фронт. На фронте и старший сын. Дома осталась только его слепая жена и три дочери…
У Мэнойу мы болтаем с дочерьми, дурачимся.
Успехом пользуются только парни постарше, мы лишь поглядываем да хорохоримся.
Возвращаясь, стучим в ворота Митры. Повторять не приходится.
– Я здесь, дружок… Заходите во двор.
Она распахивает калитку и хватает нас за руки. Ведет на сеновал.
Вдруг тетя Митра обнимает меня… Мы падаем вниз, словно с высокой горы… И проваливаемся в пропасть…
Я поднимаюсь качаясь, словно пьяный. После меня валится в пропасть Туртурикэ.
– Завтра вечером опять приходите.
– Придем и завтра.
– И других приводите.
Мы уходим, и щеки у нас полыхают со стыда, со стыда и ничего другого…
Сени в нашем доме разгородили стенкой из пайянты. Окна и двери прорезал мой дядя Преда – у нас его не любят, дядя отчаянный болтун и враль. Врет он безбожно, но зато работает славно. Прошло немного дней – и комната для Иона готова. И кровать тоже.
В нашем доме назревает скандал.
Разразился он в предпасхальную ночь.
Ждать, когда зазвонят ко всенощной, не приходится – колокола с церкви давно сняты. Поэтому мы легли спать пораньше и к одиннадцати уже проснулись. Зажигаем лампу, ополаскиваем лица и одеваемся во все лучшее, что есть. Каждый прячет за пазуху крашеное яйцо. Мы облупим их и съедим во дворе церкви после причастия.
Все проснулись, умылись и оделись.
Только Ион с Линой спят как убитые. Мы стучимся и будим их.
– Вы что, не пойдете в церковь? – спрашивает мама.
Брат Ион заспанным голосом отвечает:
– Нет, мама, не пойдем.
– Почему это не пойдете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188