Можешь рыбкой до дна нырять. Только смотри, даже если ты и хороший пловец, как бы на дне не остаться. Бывает, тонут ребята. А случается, тонут и взрослые – стоит только им, ослабевшим, усталым, оступиться на мостках, перекинутых с баржи на каменный мол; так прямо с мешком и во всей одежде срываются в водную пучину между барж. Попробуй спаси… Приказчик Гынцэ в такие минуты ругается на чем свет стоит. Не удивляйтесь. Не потому ругается, что человек утонул – в конце концов его распухшее тело где-нибудь прибьет к берегу. Гынцэ ругается из-за потопленного мешка пшеницы, за который ему придется отвечать: ведь стоимость этого мешка управляющий удержит из его жалованья.
– Плохо смотрел, Гынцэ, не сберег хозяйское добро.
– Да смотрел я, господин управляющий. Кабы не случай…
– Вот и смотри, чтобы не было случаев…

– Эй, ты там, поднажми!..
Мы и так нажимаем. Больше некуда. Поле теперь – сущий ад. Тело у нас сожжено до мяса. Мы чувствуем, как, крошась на мелкие щепы, раскалываются кости, как рвутся суставы. Голова что кипящий котел. От волов идет пар, горячий пар. Мы еле переводим дух. Тяжко дышат и волы. У них подламываются ноги. Разве подымется рука их ударить?..
– Н-но, милые! Н-но, сердешные!..
– Эй, а ну поднажми!..
Эх, залепить бы Гынцэ глиной его безобразную пасть…
– Уф, хватит…

Перестала стрекотать наша жатка. Умолкли и другие. Замерли, задрав крылья, словно мельницы в безветрие, и стоят мертвыми чудищами.
– Э-гей, обедать!..
Я втягиваю воздух, и у меня такое чувство, словно я пью из ведра жидкое пламя.
– Э-гей, пора обедать!..
В поисках тени мы забираемся под телегу. Тень там есть. Но тени ищет и саранча. И ящерицы. И всякая мелкая нечисть, что кишит в траве.
Мы откупориваем бочку и поим полумертвых волов. Единым духом выпивают они по ведру воды. Пучком соломы мы протираем им бока. Из рук в руки переходит кувшин. Вода теплая, тухлая. Мы надуваемся водой, чтобы обмануть голод.
Вот и стол накрыт – рядком положены тряпицы. На шесть ртов Мисирлиу достает из торбы три вареных яйца, круг мамалыги, несколько пучков зеленого лука, один огурец, бутылочку с уксусом синеватого цвета. Куда как богатый стол! Состоятельный мужик этот Мисирлиу. У него даже свой надел есть. Василе Бека и того богаче – выкладывает рядом с мамалыгой большие круглые луковицы, а в одной плошке у него обнаруживается даже головка сладкой брынзы. В деревянной миске толчем пестиком три головки чесноку. Посыпаем их солью и заливаем кружкой воды. Вот и готов муждей – чесночный соус. Теперь макай в него кусок мамалыги и отправляй в рот. Главное – не коснуться губами, они все в трещинах. Лучше есть потихоньку – ведь не к спеху. Оказывается, спешу я один. Куски мамалыги с чесночным соусом я проглатываю не жуя… Соус, в который накрошена мамалыга, ужасно крепкий. Тут, в поле, каждый ест то, что принес из дому. Уйе разбивает яйцо и очищает его. Половину съедает сам, половину отдает жене – та с трудом переводит дух из-за своего огромного живота…
Чтобы отвлечься от своих мыслей, Уйе заводит разговор:
– Хороша у тебя жатка, Бека.
– Дай бог здоровья Янку Агане… И моей жене…
Жена Беки раздирает луковицу, вонзает в нее зубы. Зачерпывает ложкой соус из миски и прихлебывает. Семипупка смеется.
– А что за история с «Альбионом», Рада?..
– Пусть лучше он расскажет, ему нравится, пусть сам и рассказывает…
И она кивает головой в сторону мужа.
– Что за история? А вот какая. Прошлой зимой пришла как-то жена и жалуется: дескать Агана к ней пристает. Хорошо же, говорю. А у Аганы лавка напротив нашего дома. И еще корчма. И скорняжное дело. Денег – куры не клюют. Стало быть, ты ему по вкусу пришлась? Тогда пусть приходит ночью в овчарню, через калитку. Собаки его знают. Лаять не станут. Я тоже там спрячусь и палку прихвачу. А ты скажешь – спит, мол, как зарезанный. Жена послушалась. Ну, Агана постригся, побрился, белье сменил – все честь по чести. И пришел, как договорились. Собаки даже не тявкнули, еще и хвостами завиляли – от радости, что им костей принесли.
«Ты здесь, Рада?»
«Здесь, дядюшка Янку…»
«Не зови меня дядюшкой, какой я тебе дядюшка. Не такой уж я и старый. Мужчина в самом соку…»
Тут-то и вышел я из своего укрытия, распахнул пошире дверь, чтоб в овчарне посветлее стало от белого снега.
«Добрый вечер, дядя Янку. Смотри-ка, уж не с моей ли ты женой?»
Тот так к месту и прирос. А я палкой размахиваю и стою, дверь охраняю.
«Не убивай меня, Бека».
«Не буду. Скидавай кожух!»
Скинул он кожух, положил на землю.
«Снимай штаны!»
Снял он и штаны.
«Клади на них шапку».
Положил Янку сверху шапку.
«Скидавай и сапоги!»
«Прости меня, братец».
«Скидавай сапоги, тебе говорю, а не то черт попутает – прибью…»
Взялся он за сапоги, а сапоги-то новые, еле с ног стянул. Самого от холода трясет.
«Что ты со мной сделать хочешь, братец?..»
«Ничего. Беги домой и принеси триста лей – хочу купить „Альбион“…»
«А может, я принесу тебе двести, и ты купишь „Клейтон“, если уж тебе жатка нужна…»
«Не хочу „Клейтон“, желаю „Альбион“… До сих пор только помещик „Альбион“ имел. Теперь, раз тебе пришла охота миловаться с моей „госпожой“, почему бы и мне „Альбион“ не завести…»
«Братец…»
«Никакой я тебе не братец…»
Поплелся он домой, принес деньги. В дом пробирался крадучись и обратно выбирался тоже крадучись… Пересчитал я денежки, лею за леей – все точно…
«Сходи-ка еще раз!»
«Это еще зачем?»
«Принесешь еще сорок лей».
«А для чего?»
«Съезжу в город за „Альбионом“ и заодно выпью в трактире, с музыкой, как полагается…»
«Братец…»
«Какой я тебе братец…»
И я потряс дубиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188