На оставшиеся деньги купил на помещичьей мельнице полмешка муки. Взял за деньги, чтобы не переплачивать летом приказчику.
Некоторое время спустя банк разве что сельским богатеям не послал открытки. Целый день почтальон разносил маленькие картонки с печатными буквами. Крестьян, получивших ссуду, теперь вызывали в банк уплатить проценты и погасить хотя бы часть долга.
Откуда у крестьян весной деньги? У кого были овцы, тот продавал овец и платил процент на вырученные деньги. А для погашения долга нужно самое меньшее продать барана. «Банк Фурника» закрыл кассу. Ссуду больше не давали никому. Мечутся крестьяне, трудов не жалеют, перебиваются, продают все, что можно, из хозяйства и все равно не в силах выплатить проценты и ссуду.
И опять в село, на той же пролетке, прикатил господин Сэвеску. Опять велит барабанным боем собрать к примарии крестьян и разражается бранью.
– Я с вас шкуру спущу – не пожалею! Как вам приспичило, так вы назанимали денег. Теперь извольте расплачиваться…
Жандарм, поп, писарь – все заодно с толстопузым коротышкой:
– Брали деньги – надо вернуть…
Господин Сэвеску с судебным исполнителем начинает обход. Исполнитель ходит по домам в сопровождении жандарма Никулае Мьелушела.
Перед кузницей Оанцэ выстроились в ряд телеги. Они уже не принадлежат крестьянам, перешли в собственность «Банка Фурника». Банк забирает их и продает тем, кто может заплатить наличными. Судебный исполнитель и жандарм отбирают скот. Работники, нанятые руководством банка, угоняют стадо в город.
Наша новая телега, так весело звеневшая на ухабах, тоже стоит перед кузницей. И наши волы с широко расставленными рогами, смешавшись со стадом, тоже бредут по дороге на рынок…
Мама все еще нездорова. У отца отросла борода. Померк взгляд. Пусто во дворе. Под навесом гулко свищет ветер. Остались мы с одной лошадью. Отец запряг ее и поехал по всей округе искать врача. Где он только не был! В долине Олта, в Избичени, за Рушью-де-Веде, в Скриоаште, где поп умеет читать по какой-то священной книге. В другой раз отец проехал по Кэлмэцую, вниз до самой Пьятры. Вернулся, держа за пазухой бутыль с водой, настоенной на горелой головешке. Эту заговоренную воду отец долго мешал выломанной из веника соломиной, пока головешка не растворилась.
Пила мама и эту черную воду, и травы глотала разные – сладкие, горькие, кислые.
Снадобья не помогли…
На дворе весна. Мы вынесли маму в тень, под шелковицу. Мама сама как тень. Над ней, жужжа, роем вьются мухи. Она отмахивается от них пучком перьев. Рядом в корыте лежит мой брат Штефан. Личико у него совсем осунулось. Мы, ребятишки, играем во дворе, на улице, на лугу. Лица и руки у нас грязные, одежда порвалась. Зимой сестра Евангелина еще приходила ее штопать. А теперь она в поле вместе с мужем. Для нас у нее времени не остается.
Из Кырломана несколько раз наведывалась бабушка. Она не стала нас мыть. Не стала штопать наши дыры. Разодетая как девица на выданье, не выпуская из рук палки, она присела на стул рядом с мамой и принялась расспрашивать:
– Ну, Марие, как чувствуешь?
– Как видишь, мама…
Бабка поднесла руку к носу и сказала:
– Ты уже смердишь, Марие…
– Наверно, мама…
Бабка взяла палку и пошла через холм к себе домой.
Домик у бабки маленький и блестит как стеклышко. Двор – врата рая. Яблонька к яблоньке, цветок к цветку. В глубине – заросли ивняка, высокий занавес из тополей. Посреди двора – узенький ручеек, образовавшийся при слиянии трех родников в склоне холма…
Мама лежит, вытянувшись на одеяле, под шелковицей. Братик хнычет рядом в корыте.
Возле реки стали табором цыгане. Цыганки разбрелись по всему селу.
– Котлы, решета, вязальные спицы продаем… Котлы, решета, вязальные спицы…
– Гребень не нужен, хозяюшка?
Мама делает рукой знак, чтоб вошли во двор. Цыганки входят. Одна гадает ей по картам, другая – на раковине, третья – на ладони. Рука мамы, которую разглядывает гадалка, вся испещрена морщинами.
– Не умрешь, хозяйка…
– Дайте грудь сынку моему, пусть пососет немного…
Цыганки, у которых есть и свои сосунки, вынимают через разрез кофты большие, полные, смуглые груди с красным соском.
Братик жадно набрасывается на грудь и принимается сосать. Я смотрю и вижу, как он надувает щеки… Наевшись, отпускает грудь. Цыганка укладывает его в корыто. Спать.
– Голодный, так бы всю мамку и съел…
– Приходи завтра еще. Курицу отдам…
Цыганки приходят и на другой день, и на следующий.
Кур у нас больше нет. И вообще нет никакой птицы. Только на чердаке – голубятня с голубями-турманами. Турманы взвиваются к самым небесам. И играют. А то сложатся в комок и камнем падают вниз. И только у самой земли раскрывают крылья и снова взмывают вверх. Цыганкам они вроде ни к чему.
– Что делать будем с парнишкой, хозяйка? Помрет ведь он возле тебя. Может, отдадим кому в приемыши?
– В приемыши, – стонет мама. Слова застревают у нее в горле. Ее душит плач…
Пошел слух, что мы хотим отдать Штефана в приемыши – на воспитание кому-нибудь.
Приходят женщины. Мама разговаривает с ними. Но отдать так ни одной и не решилась. Если бы достало сил, она поднялась бы со своего ложа, схватила бы палку и гнала бы их до самой околицы: «Вот тебе приемыш, вот тебе! Роди сама, коли хочешь…»
Но однажды с холма спустилась низенькая, коренастая женщина с крупными белыми зубами. Бойкая на язык жена стрелочника Мэрина Фоамете по имени Тудорица.
– Я вот уж десять лет как замужем. Истосковалась душа по сыночку. Отдай мне твоего. Буду как своего растить. И тебе приносить буду – показывать.
Мама собрала нас всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188