Они сумасшедшие, и, по-моему, у них есть ружья.
— Ты сам сошел с ума! — крикнул Уэсселс. — Откуда они возьмут ружья?
— Не знаю. Может быть, они разобрали на части несколько карабинов, когда сдавались в плен, и женщины спрятали их. Может быть, они спрятали и несколько револьверов. У них имеется по крайней мере пять ружей — вот что я думаю.
— Ты сошел с ума! — настойчиво повторял Уэсселс. — Сумасшедший и трус!
— Ладно, я пойду туда, — неохотно сказал Роуленд. — Я пойду туда, но там ад. Они ни за что не выйдут оттуда и ни за что не вернутся. Они умрут здесь.
Лейтенант Аллен просил Уэсселса сделать что-нибудь для детей.
— Дети уже умирали от голода, когда мы доставили их сюда, — сказал он. — Я не спорю относительно ваших методов, капитан. Командуете здесь вы, и ваше дело — выносить решения.
— Я готов накормить их всех, — сказал Уэсселс. — Это зависит только от них.
— Что может зависеть от детей?
— Индейцы… — начал Уэсселс.
— Боже мой, сэр, но индейцы ведь тоже люди! Вы не можете уморить голодом малышей и оправдываться тем, что это всего-навсего индейцы!
— Я прошу вас, лейтенант, не соваться в чужие дела! — оборвал его Уэсселс.
Но мысль, уже зародившись, не переставала тревожить Уэсселса, и он сказал Роуленду, что дети могут беспрепятственно покинуть барак.
— Скажи им, чтобы они прислали детей. Мы будем кормить и заботиться о них.
Но Роуленд выскочил из барака бледный и, качая головой, заявил, что там настоящий ад.
— Они не позволяют детям выйти?
— Они говорят, что умрут все вместе. Они сидят кружком и только смотрят на меня. А там так холодно, чертовски холодно! Они сидят в кучке, жмутся друг к другу, чтобы согреться, и смотрят на меня, — повторял Роуленд.
Термометр показывал шесть градусов ниже нуля.
— Завтра они выйдут, — сказал Уэсселс. Но на следующий день индейцы запели свои похоронные песни.
И тогда было худо, когда мрачный, полуразвалившийся барак был тих, как могила, как зловещий склеп, а котором похоронены тела и души людей; теперь же оттуда слышалось стенанье, и холодный ветер разносил его по всем уголкам форта. У индейцев была флейта, и иногда ее заунывные звуки вторили скорбным песням.
Все это действовало на гарнизон. Солдаты далеко обходили барак и старались даже не смотреть на него. Каждая улыбка походила теперь на мучительную гримасу. Люди больше не смеялись. И еще более тревожным признаком было то, что они почти совсем перестали драться. Они были мрачны, злы, молчаливы, что-то странное вошло в их жизнь. Они нервничали, были настороже и чего-то ждали.
Даже Уэсселс начал понимать, что достаточно одной искры, и в этом заброшенном, уединенном гарнизоне вспыхнет анархия.
В столовой офицеры уже не вели прежних разговоров. Кто-нибудь произносил одно-два слова, иногда ему отвечали, иногда нет, и опять воцарялась тишина. Все молчаливо прислушивались.
Потом опять принимались за еду, и наконец кто-нибудь спрашивал:
— И когда они прекратят этот вой? Когда?
И другой отвечал:
— Они ведь поют похоронные песни, только когда уверены, что умрут.
— Черт возьми, да замолчите же!
Но все же они продолжали прислушиваться, и разговоры звучали искусственно.
— Будет снег…
— Да, кажется будет…
— Северный ветер…
— Кажется, для снега слишком холодно.
— Неизвестно. Я видел, как снег шел и при более сильном морозе.
— Холоднее, чем сейчас, здесь редко бывает.
— Вы говорите глупости.
Даже темы их разговоров показывали, что они изолированы, обособлены. Они не говорили больше о восточных штатах, о своих семьях, о вкусных блюдах, о хороших пьесах, об интересных книгах, о культурном общении в цивилизованных местностях.
Даже нечувствительные нервы Уэсселса стали сдавать. Если до сих пор он являлся центральной фигурой1 гарнизона, надежным, хотя и бездарным начальником, то теперь у него появились признаки неуверенности и растерянности.
Два дня печальных, похоронных песен довели его до того, что он решил с этим делом покончить. Позвав Роуленда, он сказал:
— Ты опять пойдешь туда, понимаешь?
Метис покачал головой.
— Ты пойдешь, даже если мне придется всю дорогу подгонять тебя пинками.
— Я не выйду от них живым, — пробормотал Роуленд.
— Выйдешь, черт бы тебя взял! Ничего они с тобой не сделают! Ты получаешь от армии жалованье и солдатский паек, а целыми неделями ничего не делаешь. Ты пойдешь туда теперь же и добьешься, чтобы вожди пришли на совет.
— У них есть ружья, — запротестовал Роуленд.
— Да хотя бы целая артиллерийская батарея! Ты туда пойдешь и вернешься вместе с вождями.
В конце концов Роуленд пошел в барак. Позднее Уэсселс узнал, что Роуленд увидел там: умирающих индейцев, сбившихся в кучу на ледяном полу, — не люди, а маски смерти; исхудалых детей с раздутыми животами; женщин, чьи некогда красивые, округлые тела превратились в скелеты, прикрытые обвисшей кожей; стариков и молодых, матерей и отцов, братьев и сестер, терпевших невыразимые муки холода. Поруганное, угасающее племя, жалкие остатки некогда счастливого, гордого народа.
Роуленд вернулся с тремя вождями. На этот раз старого вождя не было, но двое, ранее сопровождавшие его, были здесь, а также еще один, новый. Роуленд, самодовольно усмехаясь даже после виденного в бараке ужаса, назвал их по именам: Дикий Кабан, Старый Ворон и Сильная Левая Рука — великие вожди с нелепыми именами. Надо признать, что нет в мире более нелепых имен, чем у индейцев. Но это действительно были великие вожди.
— Они не позволили старому Тупому Ножу выйти, — сказал Роуленд капитану Уэсселсу. — Он глава племени, он для них все равно что отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78